Решила Елена за лечением мужа следить. Если что с ним случится, не выстоять ей с малым сыном на руках.

Каждый день наблюдала Елена одну и ту же картину. Слуги лекаря Леона растапливали стоящую посреди горницы печь, опускали в котёл стеклянные банки и доводили воду до кипения. Но весёлый огонёк и сухое потрескивание поленьев, так радующие душу любого русского человека, были не в радость ни ей, ни несчастному Ивану. Уж больно мучился муж, когда склянки с горячей водой к ногам приставляли. Но ломоту в ногах, которую «камчугою» звали, так в Московии и лечили. Тут подвоха не было.

Готовил Леон и зелье для питья, так Елена велела слуге своему пробовать из чаши перед тем, как Иван пить будет. Так каждый раз и делали. Если зелье без отравы, слуге хуже не будет, – думала Елена, – здоровья не убавится, а, может, даже прибавится от трав полезных. А если что не так, Бог простит предосторожность её. Процедура, по её мнению, нужная. Лекарь Леон не противился недоверию её, значит, уверен был в своём деле. Еду, которой кормили Ивана, Елена тоже проверять велела, но боялась, что поздно уже. Чья рука поднесла отраву мужу и когда? Поделиться своими опасениями было не с кем, да и опасно было о таком деле вслух говорить.

Ивану Молодому ещё тревожнее было, но вида не подавал. Одно неприятно было – яркий свет, при котором видел немощные ноги свои. Они распухали с каждым днём всё более. Вспомнил матушку, Марию Борисовну, она перед смертью распухла так, что в платье не входила. Сказывают, носила служанка матушкин пояс к знахарям. Но поздно уже было, ничего не помогло, померла, царствие ей небесное. Кто отравил, так и не выяснили.

– Береги сына, – говорил Иван Елене, сидевшей у его изголовия. – По завету отцов наших, если я уйду, он все права на трон имеет.

– Что ты, что ты, Иван! Чай, покинуть меня решил? – запричитала черноокая красавица-жена. Не зря её в народе Еленой Прекрасной прозвали. Ох, как хороша была! Были бы поэты при государе московском, и те не смогли бы её портрет описать. А о художниках и слова нет. На иконах по цареградской традиции, если и изобразили бы великокняжескую семью, то холодный бы портрет вышел. Как взор южный горящий молдавский передать? Рука у иконописца не поднимется грех на душу брать. Не святое это дело – мирян изображать.

– Устал я, – прошептал Иван. Речь свою он продолжил коротко. Видно, и говорить ему было тяжело. – Хватит с меня мучений. Позови отца Алексея, исповедаться хочу. Сейчас лекарь придёт. Ты попроси его подождать, пока с отцом Алексеем потолкую.

Воля больного – закон для любящей жены. Кликнули Алексея. Благо, место служения его, Успенский собор, недалеко от дворца расположено. Елена осталась в горнице, к окну подошла, молча смотрела в даль невидящим взором. Что говорил её Иван, не было слышно ей, слишком тих был его голос. А вот слова священника можно было разобрать, они и врезались в память.

– Что есть болезнь? – говорил отец Алексей, положив руку на голову исповедующемуся. – Посланное Богом предупреждение, наказание, испытание или же спасительное искупление? Не знаем мы. В нужное время каждый для себя понимает это по-своему. Пробил час, и ты понял. Главное, что простил обидчиков своих. И ты прощён будешь за грехи свои. Аминь!

Отец Алексей посидел какое-то время рядом с болящим. Потом прислушался к его дыханию и закрыл рукой глаза его.

– Я не верю! – закричала Елена. – Лекаря, позовите лекаря!

Вбежал испуганный Леон. Он подошёл к постели и взял руку больного.

– Не может быть, – лепетал венецианец растерянно. – От ломоты в ногах не умирают. Я всё делал верно. Этого не может быть…

Елена пронзительно закричала. От крика её, словно от взрыва небесного светила, содрогнулось пространство в горнице, всколыхнуло огонь в печке, разожжённой слугами Леона, захлопнуло ставни, или это она сама закрыла их, навсегда прощаясь с мужем. Горница погрузилась во тьму. Лишь поленья в чугунной венецианской печи светились, как казалось ей, адским пламенем.

Что уготовит ей судьба? Какое будущее ожидает сына Дмитрия? Об этом могли сказать только звёзды, и Елена намерена была узнать об их приговоре у Курицына, единственного человека в Великом княжестве Московском, которому она доверяла.

В условленный час у Фёдора Васильевича собирались старые приятели. Но в числе постоянных участников собраний глазастый Мартынка усмотрел новую фигуру. Это был невысокого роста широколицый и курносый парень лет двадцати пяти, нарядно одетый, но одежда его несколько отличалась от одеяний, принятых в Московском княжестве. Его скуфья выглядела покороче, чем обычно бывает у москвичей, рукава и ворот её были оторочены овчиной, а грудь снизу доверху украшало две широкие полосы с чудным цветным орнаментом. Ещё одно выделяло его среди остальных – большое пятно на левой щеке. Но оно никак не портило его полное лицо, а, наоборот, вызывало пристальное внимание и уважение, как к человеку, отмеченному особым знаком свыше.