Над первым баталіоном, подавшим вовод к безпорядкам, бьтл наряжен, по распоряженію генерала Васильчикова, военный суд, коего презусом назначен генерал-адъютант Левашев; ассесорами: генерал-маіоры граф Гурьев и Сухтелин; полковники: Преображенскаго полка князь Голицын, Московскаго — Аничков, Павловскаго — Бергманъ—и Лейб-гренадерскаго—Шипов (2°).

Первовачальныя донесенія Государю Васильчикова и графа Милорадовича, о событіях в Семе-

новском полку, были посланы с фельдъегерем 19 октября; а два дня спустя отправился с последующими донесеніями в Троппау, адъютант командующая корпусом, лейб-гусарскаго полка штабсъротмистр Чаадаевъ.

Петр Якбвл. Чаадаев, составившій себе некоторую известность в русской литературе, друг Пушкина, получил в доме родной тётки своей, дочери исторіографа князя Щербатова, по тому времени, отличное воспитаніе. Поступив, в 1812 году, из московских студентов, в Семеновскій полк подпрапорщиком, Чаадаев находился в Бородинской битве, был произведен в офицеры, участвовал в боях при Кульме и Лейпциге, стоял в почетном карауле у Императора Александра, в день взятія Парижа, и по окончаніи войны перешел в лейб-гусары. Образованный, стройный, красавец, с пріятным голосом и благородными манерами, Чаадаев ставил все эти преимущества ниже умственных сокровищ науки, обладал поверхностными знаніями по многим предметам, прилежно занимался чтеніем, и уклоняясь от общественных забав, вел строгую жизнь аскета. Быть может, что он, возвышаясь над окружавшею его средою военной молодёжи, имел преувеличенное понятіе о своих способностях; но самые порицатели его сознают, что он вевсе не был заносчив. Служа в лейб-гусарском полку, квартировавшем в Царском Селе, Чаадаев сблизился с геніяльным юношею—Пушкиным, тогда еще лицейским воспитанником. К этому времени относятся стихи семнадцати-летняго поэта к портрету Чаадаева.

Он высшей водею небесъ

Проводить жизнь на службе царской;

Ои в Риме был-бы Брут, в Афинах — Пернклесъ.

У нас — он офнцер l'ycapcKofi.

Незадолго до Семеновскаго происшествія, Чаадаев имел счастіе оказать Пушкину услугу, которую наш великій поэт помнил до смерти. Молодой тогда еще очень Пушкин написал стихи: „на свободу", которыя, ходя по рукам, обратили на него вниманіе полиціи. Не довольствуясь тем, ветреный юноша позволял себе выходки, совершенно чуждыя его благородной душе. Так наприм. в театре, он вынимал из кармана портрет Лувеля и показывал его своим соседям. За эти проказы, Пушкину грозила ссылка, в коей могли заглохнуть его дарованія — слава русской литературе. Некоторые предлагали отправить его в снежную пустынь Соловецкаго монастыря, и хотя Император Александр вообще был далек от подобной строгости, однакоже намерен был сослать его. Чаадаев, узнав об опасности грозившей Пушкину, поспешил к Карамзину, с трудом успел его видеть, (потому что по утрам Карамзин, занимаясь своею исторіею, никого не принимал), и упросил его съездить к Императрице Маріи Феодоровне и к начальнику Пушкина по службе, графу Каподистріа, и ходатайствовать за нескромнаго поэта. Вместо ссылки, Пушкин был перевбден на службу в Комитет о колонистах южной Россіи, состоявшій в ведомстве министерства иностранных дел и находившійся тогда в Екатеринославе. Другіе приписывают пощаду Пушкина заступничеству бывшаго его начальника, директора лицея Энгельгардта (21). Но как-бы ни было, Чаадаев, в этом случае, выказал то душевное благородство, которое было отличительною чертою его характера.

Выбор вестника о прискорбном Семеновском происшествіи пал на Чаадаева, потому что Государь лично знал его и был к нему милоетивъ, что Чаадаев сам прежде служил в Семеновском полку, и наконец, по тому, что он был очевидцем всего дела и мог дать словесно многія объясненія. Все старались сколь возможно смягчить со страхом ожидаемый гнев Государя и надеялись, что это удастся умному, образованному офицеру. К сожаленію, Чаадаев, которому предстояло проехать около двух тысячь верст, в позднюю осень, большею частью по весьма дурным дорогам, не любил подвергать себя лишеніям, неизбежным в курьерской должности. Он отправился в коляске, не понуждая ямщиков нагайкою, что и тогда казалось неприличным человеку, считавшему себя одним из представителей европейской цивилизаціи. Нередко тоже случалось ему останавливаться на пути и терять время на станціях для своего туалета. При всем том, выехав из Петербурга 21 октября, он прибыль в Троппау 80-го, следовательно—делал более двух сот верст в сутки. Трудно решить—справедливо-ли оставшееся в народной памяти, и даже в Исторіи, сказаніе—будтобы князю Меттерниху удалось получить сведеніе о Семеновской исторіи днем ранее, что способствовало хитрому дипломату вовлечь Императора Александра в лабиринт австрійской политики. Но не подвержено сомненію, что венскій кабинета прежде напрасно истощал все свои извороты, чтобы удержать нашего Государя от покровительства законно-свободным учрежденіям, которое Император Франц и министр его считали вредным общественному порядку и правам мовархической власти. Когца-же пришло в Троппау известіе о Семеновском бунте, Меттернах, посетив Императора Александра, внезапно сделал ему намёк, что и сам он не должен слишком разсчитывать на верность своих войскъ и на внутрённее спокойствіе своей Имнеріи. Пораженный таким замечаніем, Александр, вместотого, чтобы, по прежнему, настаивать на охраневіи желаній и польз неаполитанскаго народа, стал заметно поддерживать виды австрійскаго правительства. Чаадаев, принятый Государем не столь благосклонно как ожидал, и отправленный обратно в Петербург на другой день по пріезде в Троппау, подал в отставку и получил ее (22).

Весьма естественно, что первыя донесенія о Семеновском происшествіи, полученныя Государем, были неудовлетворительны. Император Александр мог видеть из них только то, что все меры, принятыя для возстановленія порядка, оказались безуспешны. Вместе с офиціальными известіями пришли частныя письма: графа Кочубея к Государю, а генерала Васильчикова и флигель-адъютанта Дмитрія Петр. Бутурлина князю Волконскому, о содержаніи которых также было доложено Императору. В этих письмах, о-бок с успокоительными сведеніями, было много такого, что могло возбудить подозренія в склонном, по характеру своему, к недоверчивости Александре. Описав все притесненія Шварца, подавшія повод кь печальному событію, Вутурлин писал, что: „офицеры способствовали общему раздраженію неосторожными разговорами при солдатах, имевшими целью выказать все, что было предосудительнаго в поступках Шварца". (Les esprits s’aigrissaient de plus en plus. Les officiers y contribuaient par les imprudentes conversations, qu’ils se permettaient en pr'esence des soldats, et qui avaient pour objet de diffamer encore davantage leur chef, en relevant avec ^apret'e tout ce qu’il y avait de r'epr'ehensible dans sa conduite). Далее было сказано, что: „в ночь на 18-е октября, три фузелерныя роты 1-го баталіона, выйдя из своей казармы, вломились к прочим баталіонам, увлекли их с собою и явно возстали, требуя прежде всего, чтобы им возвратили гренадерскую роту. (Dans la nuit du dimanche au lundi, les trois compagnies restantes du premier bataillon sortent de leur casernes, enfoncent les portes des celles des deux autres bataillons, les rallient `a elles et se declarent en pleine insurrection, exigeant avant tout qu’on leur rende la premi`ere compagnie). На счет офицеров, Бутурлин писал, что „они колебались между опасеніем стыда, которому подвергся их полк, и удовольствіем мести Шварцу". (Les officiers semblent flotter entre la crainte de la honte qui va rejaillir sur leur corps et le plaisir de se voir veng'es de Schwartz). Положеніе дел было начертано мрачвыми красками. „Невозможно считать опасность вполве минувшею—писал онъ—тем паче, что дух всех пехотных полков был необыкновенно возбужден, и сами начальники объявили, что не могли ручаться за своих солдат. Преображенцы явно роптали и горько сетовали об участи постигшей их дорогих товарищей, говоря, что и они также пропадут, как Семеновцы. Солдаты Московскаго полка, при встрече с Семеновцами, шедшими в крепость, обнимали их, со слезами. Лейб-гренадеры, стоявшіе в карауле у каземат крепости, кричали: сего дня— очередь Шварца; не худо было-бы, еслиб завтра

пришла такая-же Ст у. Даже Лейб-гренадеры, на-

иболее надёжные из всех пехотных полков, колебались и не хотели идти против своих товарищей, и чтобы вобудить их к тому была нужна энергія Бистрома".... О кавалеріи Бутурлин, напротив, относился выгодно, приписывая ея безусловное повиновеніе тому, что она, большею частью, состояла из Малороссіян, не имевших почти никаких сно-

зз

шеній с Русскими, служившими в пехоте. К тому-же, писал он, кавалерійскими полками командуют Русскіе, пользующіеся большею доверенностью своих солдат, нежели Немцы—командиры пехотных полков (23).

Граф Кочубей писал Императору, что „хотя такое происшествіе в одном из полков гвардіи было весьма прискорбно, однако-же, с другой стороны, нельзя не утешиться тем, что волненіе войск не имело никакой политической цели, подобно тому как случалось в других странах, что оно ограничилось одним полком, и что даже самые участники в безпорядке выказали покорность, необычайную для людей, раздраженных до крайности и могших оказать явное сопротивленіе“. Но, за тем, Кочубей обвинял офицеров, которые „относились с презреніем о Шварце перед своими подчиненными и не позаботились знать то, что делалось в их команде" (24).

Таким образом Император Александр, из сведеній, им полученных о Семеновском происшествіи, мог заключить, что причиною его была гнусная неблагодарность полка, удостоеннаго его вниманіем и милостями. Опять неблагодарность! Ему суждено было испытать ее и в освобожденной им Германіи, и в столь обязанной ему Франціи, и в возстановленной им Польше. Теперь он видел ее у себя, в своей столице, в гвардіи, в любимом полку своем. Легко вообразить, какое неизгладимое впечатленіе оставила в нем эта несчастная исторія. С прискорбіем он отказался от великаго призванія, которое доселе считать своею путеводною звездою, и вместо того, чтобы во главе человечества стремиться к прогрессу, ограничился охраненіем того самаго порядка, который прежде воз-буждал его негодованіе. Несколько дней спустя по полученіи роковаго известія, Государь писал к графу Аракчееву: