«Зимой въ деревн не жизнь, а прозябаніе, если у тебя нтъ дла. Ну, вотъ теперь я… Разв я живу? — думалъ онъ. — Нельзя-же наполнить свою жизнь посщеніями въ мелочную лавку, къ попу и къ доктору. Земство… Да, если и увлечься земскими нуждами, тогда жизнь можетъ быть сносна… и только сносна… Но земскую. дятельность надо испробовать. а испробовавши полюбить. Семья разв скраситъ жизнь… Но вдь семьей надо обзавестись. Да и не обзаведешься ею такъ вдругъ. Жена… семья… Но жену надо отыскать такую, которая-бы была привыкши къ деревенской жизни любила ее… Но гд такую найдешь?»

И тутъ передъ нимъ мелькнула вдругъ фигура поповской племянницы Раисы, которую онъ видлъ вчера.

«Вотъ разв врод этой двушки, простенькая, немудрая, не будетъ скучать въ деревн», — разсуждалъ онъ и сталъ припоминать ея здоровую полноту и статность, миловидное личико, успокаивающіе глаза.

Черезъ минуту онъ, однако, остановилъ себя и задалъ мысленно вопросъ:

«Но отчего я думаю; что она должна быть немудрая? Вдь я только одинъ разъ ее видлъ, даже не говорилъ съ ней».

Ему припомнилось, что священникъ, рекомендуя племянницу, назвалъ ее окончившею курсъ или учившеюся въ духовномъ училищ.

На этомъ мысли Сухумова о Раис и кончились. До завтрака было еще далеко. Онъ сталъ придумывать, чмъ-бы ему заняться. На туалетномъ подзеркальномъ стол лежали три тетради дневника бабушки и пачка писемъ къ ней, перевязанныхъ розовой лентой. Он бросались ему въ глаза, но онъ тотчасъ-же сказалъ себ мысленно:

— Нтъ, не стану ни чего этого читать покуда. Все это только раздражаетъ мои нервы и наводитъ меня на мрачныя мысли.

Онъ убралъ тетради и пачку въ туалетный ящикъ, чтобы он «не мозолили ему глаза». На ночномъ столик лежали дв книги: Вундтъ и Гризингеръ.

«И по нервамъ и психик не буду ничего читать покуда, — ршилъ онъ и махнулъ рукой. — Чмъ-же заняться? — спрашивалъ онъ самъ себя. — Неужели съ утра играть съ управляющимъ въ шашки? Гм… Это даже смшно».

Сухумовъ одлся и отправился на дворъ, чтобы покататься съ горы. Шелъ снгъ и его сметали съ ледяной горы, приготовляя ее для Сухумова. Сухумовъ тотчасъ-же выхватилъ у рабочаго метлу и самъ сталъ сметать снгъ.

— Устанете, баринъ, — сказалъ рабочій, улыбаясь и топчась валенками по снгу. — Позвольте мн… Я живо…

— Это-то и надо, чтобы я усталъ, — отвчалъ Сухумовъ, продолжая разметать снгъ. — Устану — помъ въ охотку…

Камердинеръ Поліевктъ вынесъ изъ дома санки и, держа ихъ въ, рукахъ, смотрлъ на работу барина.

— Вашъ дяденька, ихъ превосходительство, сенаторъ Петръ Матвичъ, дай имъ Богъ царство небесное, на токарномъ станк работали для моціона-то и аппетита, — говорилъ Поліевктъ.

— А вдь это мысль! И хорошая мысль! — откликнулся Сухумовъ. — Только гд здсь взять токарный станокъ?

— Господи, Боже мой! Да для здоровья-то не грхъ и изъ Петербурга выписать.

— Ну, пока выпишешь, пока онъ прідетъ, можетъ быть, мы ужъ и сами будемъ собираться узжать въ Петербургъ.

— А преосвященный Амфилохій, такъ тотъ, говорятъ, для моціона-то дрова кололъ и пилилъ ихъ вмст съ своимъ служкой, — продолжалъ Поліевктъ.

— Вотъ это еще лучшая мысль. Дрова и пила найдутся. Это я попробую, завтра-же попробую.

Сухумовъ раза четыре скатился съ горы, но скатываться надоло и стало скучно. Кучеръ принесъ ему что-то такое завернутое въ газетную бумагу.

— Это что такое? — спросилъ Сухумовъ.

— А вотъ когда къ батюшк изволили здить вмст съ докторомъ, такъ вчера положили въ сани — съ тхъ поръ и лежало въ саняхъ.

— Боже мой, да вдь это вино, — проговорилъ Сухумовъ, взглянувъ на камердинера, все еще стоявшаго на двор. — Я захватилъ его для батюшки въ подарокъ, въ благодарность за принесенный имъ сотовый медъ и забылъ отдать. Такъ и забылъ передать.

— Прикажете, такъ можно послать, — сказалъ камердинеръ.

— Нтъ, такъ нельзя… Такъ будетъ неудобно… Получитъ онъ вдругъ мадеру — и удивится: не будетъ знать, почему это… Впрочемъ, можно записку написать и объяснить, — разсуждалъ Сухумовъ, но тутъ въ голов его мелькнуло миловидное личико Раисы и ему захотлось еще разъ увидать ее, для чего теперь и представлялся прекрасный случай. — Нтъ, я самъ свезу священнику вино, поду кататься и свезу, — прибавилъ онъ. — Даже сейчасъ поду прокатиться передъ завтракомъ и свезу.

И онъ тутъ-же отдалъ конюху приказъ заложить въ сани лошадь, радуясь, что есть возможность поздкой къ священнику заполнить все еще остающееся до завтрака время.

Сухумовъ выхалъ съ конюхомъ на облучк. Опять на деревн кланяющіяся двушки съ ведрами на коромыслахъ, ребятишки съ салазками, двочки-подростки съ маленькими сестренками и братишками за пазухами. Въ сняхъ священника, какъ и вчера, залаяла большая мохнатая собака и потомъ завиляла хвостомъ, когда Сухумовъ окликнулъ ее «Гусаромъ». Никто не показывался. Дверь изъ сней въ прихожую была не заперта. И въ прихожей никого не было. Войдя въ нее, Сухумовъ сталъ кашлять, чтобы дать о себ знать, но никто не выходилъ. Онъ снялъ съ себя калоши, пальто и вошелъ въ гостиную. Въ гостиной тоже никого не было, но въ отворенную дверь изъ гостиной въ столовую онъ увидалъ розовое ситцевое платье и затылокъ съ грузнымъ жгутомъ густой косы Раисы. Она сидла за обденнымъ столомъ и учила двухъ поповскихъ ребятишекъ читать. Одинъ изъ нихъ, запинаясь, читалъ что-то про волка, часто повторяя слово «волкъ», а другой, поменьше, слдилъ по книжк. Тутъ-же за столомъ сидлъ и тесть отца Тиховздохова, какъ догадался Сухумовъ, древній, съ совсмъ облзшей головой, маленькій, со сморщеннымъ лицомъ священникъ, въ подрясник изъ сраго солдатскаго сукна и раскладывалъ кости домино. Борода старика изъ сдой блой превратилась ужъ въ желтую, на носу были круглые оловянные очки.