— Къ тому-же и трудно быть выбраннымъ…

— Кому другому — трудно. А вамъ стоитъ только захотть. У васъ имя, у васъ нсколько тысячъ десятинъ земли.

Сухумовъ помолчалъ, а затмъ опять заговорилъ

— Конечно, мн это въ голову не приходило. Я петербуржецъ… у меня и мысли петербургскія… да и не поклонникъ я деревни…

— Деревню можно полюбить. Вы потому ее не любите, что до сихъ поръ не жили въ ней, а вотъ поживете! и полюбите, — отвчалъ докторъ. — А ставъ у кормила земскаго хозяйства, сколько вы блага-то можете сдлать! Во-первыхъ, нашу врачебную часть подтянуть, но давъ намъ и средства подтянуться. А школы? У, батенька! Да это такое дло, посл котораго никакой предокъ васъ не упрекнетъ, хоть-бы онъ министерскій постъ при прежнихъ государяхъ занималъ или-бы побдоносной арміей командовалъ.

На этомъ разговоръ и кончился. Докторъ сталъ похрапывать, но Сухумовъ не могъ заснуть. Онъ ворочался съ боку-на-бокъ и разсматривалъ розетки обоевъ. Мысль о земств запала ему въ голову.

«А что, сжечь разв свои петербургскіе корабли? — задавалъ онъ себ вопросъ. — Вдь и въ Петербург у меня нтъ никакихъ привязанностей?»

Докторъ Кладбищенскій спалъ недолго. Проснувшись и увидвъ, что Сухумовъ лежитъ съ открытыми глазами, онъ тотчасъ-же слъ на кушетку и, расчесывая пальцами спутавшуюся во время сна свою большую бороду, спросилъ его:

— А что не отправиться-ли намъ сейчасъ попить чайку къ священнику? Я все хлопочу, чтобъ въ одиночеств-то вамъ не быть. Тамъ все-таки семья… люди… жизнь… У отца Рафаила домъ, какъ Ноевъ ковчегъ… Старикъ-тесть — священникъ, живущій на поко, свои ребятишки, племянница-сирота, дьяконская дочка. Какъ вы думаете?

— Да пожалуй, — отвчалъ Сухумовъ, поднимаясь съ постели.

— Ну, то-то. Васъ все-таки семейный шумъ развлечетъ, отгонитъ ваши мысли отъ ддушекъ и праддушекъ. А здсь, хоть и я у васъ, мы все-таки будемъ глазъ-на-глазъ. Да и при мн вы все сворачиваете на предковъ, а вамъ надо все это выбросить изъ головы. Кстати и пройдемся по морозу.

— Вы говорите, что на улиц вьюга… Вонъ какъ завываетъ! Не велть-ли лучше заложить лошадь? Вдь до священника отъ насъ больше версты будетъ, — предложилъ Сухумовъ.

— Моціонъ, моціонъ нуженъ. Надо стараться вгонять себя въ потъ при моціон. Ну, да велите закладывать.

Черезъ полчаса Сухумовъ и докторъ были у отца Рафаила Тиховздохова. Помня, что священникъ, придя къ нему съ визитомъ, принесъ ему въ гостинецъ горшечекъ меду, Сухумовъ захватилъ въ даръ для священника бутылку хорошей мадеры, привезенной имъ изъ Петербурга.

Домъ священника оказался совсмъ занесеннымъ снгомъ. Цлыми сугробами надуло его къ окнамъ, влетлъ онъ даже въ сни сквозь плохо припертыя двери и полоской лежалъ на полу и веревочномъ мат для обтиранія ногъ. Стеклянныя сни представляли изъ себя нчто въ род кладовой. Стоялъ деревянный катокъ для блья, около него помщались пустыя кадки, бочки. Съ потолка висли пучки мяты и другихъ лкарственныхъ травъ, а надъ каткомъ болтался свиной окорокъ на веревк и висло нсколько мороженыхъ ощипанныхъ куръ. Пришлось входить во вторыя двери, обитыя клеенкой. Залаяла басомъ собака.

— Гусаръ! Гусаръ! Чего ты?.. Это свои… — успокаивалъ ее докторъ, входя въ прихожую, освщенную маленькой жестяной лампочкой.

Выглянула въ прихожую миловидная, полненькая блондинка — двушка лтъ двадцати въ розовомъ плать и остановилась съ недоумніи.

— Я, я это, красавица… я, докторъ… да и съ другимъ гостемъ, — сказалъ докторъ. — Отецъ Рафаилъ дома? Не на треб?

— Дома… Пожалуйте… Здравствуйте, Нектарій Романычъ.

Она бросилась снимать съ доктора и Сухумова верхнее платье.

— Сами, сами разднемся… — высвободился изъ ея рукъ докторъ и прибавилъ:- Доложите только отцу Рафаилу, что помщикъ Сухумовъ съ докторомъ пріхалъ.

Двушка взяла за ошейникъ все еще лаявшаго пса и повела его съ собой, скрывшись съ нимъ изъ прихожей.

— Это кто такая? — поинтересовался Сухумовъ. — Прислуга или членъ семьи?

— Продуктъ деревни, которую вы не жалуете. Племянница отца Рафаила, сирота, — отвчалъ докторъ. — Правда, что интересная двушка?

Сухумовъ промолчалъ.

Когда они вошли въ гостиную, племянница отца Рафаила зажигала лампу, стоявшую на стол передъ диваномъ, а затмъ покрыла ее краснымъ бумажнымъ абажуромъ. Изъ сосдней комнаты съ полуоткрытыми дверьми слышался голосъ отца Рафаила, громкимъ шопотомъ говорившій:

— Ребятишки! гд мои сапоги? Принесите мои сапоги!

Священникъ, застигнутый врасплохъ, ни за что не хотлъ выйти къ гостямъ одтымъ по домашнему, переодлся въ другой подрясникъ, надлъ рясу и вышелъ въ гостиную даже съ наперснымъ крестомъ.