— Все бы ничего, — вздохнул Гриша, возвращая редакторский «врезик», — но к чему это пижонство на старости лет? Небось всю библиотеку перекопал, разыскивая этого самого… Баккена.

— Не гони желчь, — сказал Рыбников. — У старика чудовищная память. Он Блока наизусть знает. Ты ведь не попадал с ним на междусобойчики в узком кругу… Как примет на грудь маленько, так «Скифов» читает. Вот ты можешь что-ни-будь вспомнить из Блока?

— А как же, — самоуверенно сказал Шестов. — Ну, например… «Да, скифы мы, да, азиаты мы!» «И вечный бой, покой нам только снится!» По-моему, дешевая романтика, сопли-вопли.

— Из Блока ты помнишь две строчки, — усмехнулся Рыбников. — А из Пушкина — четыре. А то и все шесть!

— Можно подумать, Николай Павлович, ты больше помнишь! — фыркнул Гриша.

— Больше, — кивнул Рыбников. — Я помню стихотворение про памятник нерукотворный. А вообще, мы с тобой не виноваты. Это клятая компьютеризация виновата. Машина помнит многое, на что человеку не нужно рвать мозги. Когда-нибудь человек разучится читать, писать и думать. К этому вынуждают все условия эволюции хомо сапиенса как вида.

— Да! — переключился Шестов. — Почему ты не сказал шефу, что собираешься начинать кампанию в защиту «Вестника»?

— Потому что собираюсь защищать «Вестник», а не шефа персонально, — сухо сказал Рыбников. — Виталий Витальевич — отыгравший форвард. В любом случае ему пора активно ковыряться в огороде. Наступают суровые дни, и старик будет нам только мешать. Нужны новые здоровые силы, не затурканные разнообразными комплексами.

— Какими, например? — поинтересовался Гриша.

— Комплексом неполноценности, например, — отрезал Рыбников. — Вины и двоемыслия… Виталий Витальевич не может простить до сих пор Горбачеву, что тот содействовал разгону компартии.

— А совесть? Тоже комплекс?

— Смотря какая совесть…

— Э, Николай Павлович, не крути, — нахмурился Шестов. — Совесть — вне категории качества. Она или есть, или нет.

После этого они замолчали и стали смотреть в разные стороны. Москва уже подошла — любимая, ненавистная, грязная и великая. Ржаво-сизым покрывалом была укутана она, и Рыбников поплотнее закрыл стекла. У самой редакции, когда Петрович выруливал на стоянку, Гриша сказал:

— Боюсь, что не смогу… быть полезным. Именно из-за разного взгляда на природу совести.

— Куда ж ты денешься, задрыга! — почти любовно сказал Рыбников и достал магнитофончик, с которым Гриша сидел на совещании у главного. — Дарю! А свою совесть успокой простым соображением: старики уходят по закону природы. Когда-нибудь и нас… уйдут. Ладно… Пойдем снаряжать последнюю бомбу нашего старика!

Они поднялись в кабинет Рыбникова, где первый заместитель главного редактора усадил Гришу со статьей к компьютеру, а сам отправился к производственникам, прихватив из сейфа в качестве последнего аргумента несколько долларовых бумажек и бутылку смирновской водки. Шестов вывел на экран заголовок и первую фразу: «Мы редко задумываемся, до чего же хрупкий мир окружает нас…» И словно услышал тиканье взрывного механизма.

Зотов поднялся по знакомой скрипучей лестнице с козырьком и перевел дыхание перед красной надписью: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Из-за толстой двери с разлохмаченным коричневым кожезаменителем неслась музыка — какой-то сентиментальный романс прошлого века. Правда, крутили романс очень громко, аж зубы заныли у Зотова. Первый стук за дверью оставили без внимания. У Лимона, скорей всего, были гости. То ли не слышали, то ли не хотели открывать. Тогда Зотов стал колотить набалдашником палки о косяк. Дверь с рычанием распахнулась во всю ивановскую, и теперь любой зевака со двора мог полюбоваться прихожей с драными выцветшими обоями, продымленной кухней и полуголым хозяином с дробовиком в потных лапах.

— Зотыч! — заорал Лимон, шагнул в сторону, приложил ладонь к плешине за неимением шапки. — 3-заходи!

На кухне сидел такой же голый по пояс волосатый мужик, а на столе перед ним цвели на клочке газеты мятые помидоры и репки злого лилового лука. Ополовиненная емкость качалась в руке мужика — он отбулькивал дозы в зеленые высокие бокалы и моргал от напряжения.

Лимон прихватил Зотова за талию и поволок на кухню, к волосатому разливальщику. От приятеля шибало водкой, луком и зверем, и Зотов поневоле придержал дыхание. Волосатый повернулся на табуретке, ухватил с дребезжащего холодильника пустую миску, проверил пальцем на стерильность и плеснул туда водки. А свой бокал великодушно пододвинул Зотову, которого Лимон уже гостеприимно вбил в табурет.

Ощутив тяжесть горячей дружеской длани на плече, увидев пьяное умиление на потной морде Лимона и суетливую готовность, с которой волосатый принялся пластать кривым ножиком помидоры и ватный американский хлеб, Зотов не смог отставить в сторону зеленый залапанный бокал с золотистым рубчиком, а лишь вздохнул обреченно, засмеялся и сказал:

— Со свиданьицем! И если можно — заткните проигрыватель…

Водка была теплой, сладковатой, с резким сивушным духом, как всякая рисовая водка, и Зотов через секунду почувствовал, что желудок сворачивается в трубку. Лишь после помидора и куска хлеба оскорбленный насилием орган нехотя встал в прежнюю позицию.