глупые вопросы вертелись на языке, но он понимал, что это все не то, что с

ней произошло что-то такое, чему обычные слова не помогут. Но что именно

случилось, он не знал, и это мучило его.

– Что стряслось? – спросил он громко, пытаясь перекричать ее. – Что

произошло-то, можешь сказать?!

351

Но она все еще тряслась у него на груди, и тогда он крепко взял ее за плечи, тряхнул так, что ее голова заболталась на стройной шее, как голова

китайского болванчика, и снова громко, до боли в горле выкрикнул:

– Что случилось?!

Она замолчала и страдальчески смотрела ему в глаза воспаленным взглядом.

Казалось, она о чем-то напряженно думает и никак не может остановиться на

какой-нибудь мысли.

– Ты понимаешь, что если ты не скажешь мне всего (он сделал ударение на

этом слове), то я ничем, слышишь, ничем не смогу помочь тебе! Слышишь

же ты или нет? – и он еще раз тряхнул ее за плечи.

Она, кажется, пришла в себя, уже осмысленно посмотрела на него, потом

вытерла слезы рукавом куртки и, бросив:

– Ты прав, - прошла на кухню.

Села за стол, окинула взглядом помещение и резко спросила:

– У тебя выпить есть?

Добряков неприятно поморщился: очень уж не хотелось возвращаться к этой

теме.

– Может, ты скажешь, что стряслось-то? – начал было он, но она отмахнулась:

– Дай выпить, скажу, конечно… Просто трудно все это вынести…

Он достал из холодильника бутылку водки, налил ей в чайную кружку

граммов двести.

– Спасибо, - кивнула она. – У тебя и закуска есть, здорово.

352

Он поставил перед ней тарелку с остывшей колбасой, подал вилку. Зина,

поморщившись, посмотрела на кружку, потом поднесла ее к губам и,

зажмурившись, выпила, высоко задирая голову. Выдохнула, взяла рукой

кружок колбасы, запихнула в рот, вытерла пальцы о рукав куртки.

– Да что ты! – одернул он, подал ей кухонное полотенце и уселся напротив. –

Ну, рассказывай.

– Не могу-у! – проскулила она, растянув губы в плаче, и зарыдала мелко, со

всхлипами.

Он присел рядом, приобнял ее за трясущиеся мелкой дрожью плечи и стал

нежно нашептывать в ухо:

– Если ты про меня, то я… (У него едва не вырвалось «тебя простил», но он

вовремя удержался: кто он такой, собственно говоря?) Я уже про то и думать

забыл… Все в порядке… Все по-прежнему…

– О чем ты? – она вырвалась из его объятий, вскинула заплаканные глаза и

выкрикнула раздраженно, досадуя, что он ничего не понимает:

– Что по-прежнему? Что?!.. Ничего уже не будет по-прежнему! Все пошло

колесом!.. Видать, на роду нам такое написано!..

Добряков уже ничего не понимал. Однако поостерегся уточнить, что там и

кому именно написано, и лишь молча и сочувственно кивал головой.

Зина налила еще раз – на этот раз поднялась и наполнила водкой целый

стакан. Выпила и, не закусывая, закурила. Ему показалось, что она немного

успокоилась, но он по-прежнему молчал и выжидающе смотрел на крупные

кольца дыма, тяжело, лениво поднимавшиеся к потолку. В груди саднило и

ворочалось что-то неопределенное, какое-то тревожное предчувствие, он

ужасно мучился, но поторопить ее так и не посмел.

353

Встал, взял чистую стопку из шкафа, наполнил ее до краев из бутылки.

– Эх, бросишь тут! – ругнулся и залпом выпил до дна. Закурил и все так же

молча подошел к окну. На детской площадке копошились двое-трое детишек, заботливые мамаши собирали в песочнице лопатки и формочки, укладывали

их в целлофановые пакеты. Потом подняли детишек, посадили их в коляски и

покатили по домам.

Добряков обернулся и посмотрел на настенные часы. Восемь вечера.

– Ты мне скажешь все-таки, что случилось? – осторожно напомнил он Зине, молча сидевшей и отстраненным взглядом смотревшей в стену. Сигарета в ее

руке почти догорела, ровный столбик пепла вот-вот оторвется от фильтра.

Добряков взял пепельницу, поднес ее под руку Зины и хрустальным

краешком слегка поддел серый столбик. Он упал на дно пепельницы и

рассыпался на крохотные кучки.