– Да я и сам мало кому такое говорил, - накручивал Добряков. – Если честно, до тебя вообще никому.

– А мне почему сказал? – Тоня заметно волновалась и все туже скручивала

край клеенки.

Добряков дотронулся до ее руки, потянул и положил к себе на колено.

Клеенка стала медленно раскручиваться и опадать. Они молчали. Добряков

тянул время, пристально глядя на Тоню и все не выпуская ее руки. Она, все

так же не поднимая глаз, слабо, едва слышно дышала, и лишь пульсирующая

на ее шее вена говорила все за нее.

– Почему сказал-то? – повторила она негромко, подняла голову и посмотрела

на него.

210

Он заметил в ее глазах слезы и насторожился: уж не обидел ли ее чем-

нибудь? Этого еще не хватало!

– Эй, ты чего? – спросил, насупившись. – Обиделась, что ли?

– Н-нет, - протянула она и улыбнулась. – Это я от радости…

– Это правильно! – с облегчением вздохнул Добряков, не дослушав ее. – Чего

печалиться-то? Жизнь прекрасна, как сказал поэт, правда?

– Ага, - кивнула она и вытерла слезинки мятым платочком, который поспешно

извлекла из сумочки.

– Ну вот и здорово! Предлагаю выпить за это! – и он наполнил стопки. В

бутылке оставалось еще граммов сто пятьдесят.

– Я, конечно, выпью, - сказала Тоня, поднимая стопку. – Но только… можно

тебя попросить?

– Валяй, чего ж, - кивнул Добряков.

– Я хочу сказать… в общем, если у тебя все это не серьезно, тогда… тогда…

Ну, короче, сразу скажи!

«Ого, - подумал Добряков. – Как ты сразу быка за рога! И откуда ты взялась

такая? Вот еще головная боль!»

Он, конечно, мог сейчас же, в глаза, сказать ей, что ничего, ну совсем

ничегошеньки не питает к ней и ей советует не углубляться. Мог бы. Но что-

то удержало его от откровенности. Может, успел прикинуть, что не стоит

торопиться, мало ли на что еще может сгодиться такая нечаянная гостья. Ну, к примеру, почему бы не раскрутить ее еще на одну бутылку водки? В этой-то

вон почти ничего уже не осталось.

– Ну зачем ты так, - как можно мягче сказал Добряков. – Ты же видишь, что я

к тебе отношусь очень даже по-душевному. Учти, что просто так всякий

211

встречный не войдет ко мне, тут я, можно, сказать, человека чувствую. Война

научила – там от этого жизнь зависела. Ну вот, а если тебя встретил, приветил

– это о чем говорит? – он поднял палец вверх, мгновение посмотрел на

гостью и сам ответил: - Правильно, это говорит о том, что увидел в тебе

натуру… как это говорится… неординарную! Поняла?

– Правда? – рот девушки растянулся еще шире.

– Ну, врать, что ли, буду? У нас, у фронтовиков, это не принято. Да я ведь тебе

сказал уже, что душа твоя мне чем-то приглянулась. Давай выпьем, а то что

это наши стопочки замерли, как неживые, - и опрокинул водку в рот.

Тоня поспешила за ним, и вот они уже дружно закусывали хрустящим

салатом.

– Ой, что это я? – спохватился Добряков. – А сосиски-то, видать, уже

разварились!

Он подскочил к плите, выключил конфорку и снял с нее кипящую кастрюлю.

Слил воду, вилкой вытащил сосиски и пальцем скинул их на тарелку. Они

действительно разварились, вспучились и вывернулись наизнанку.

– Ну вот, опять по женскому типу! – проворчал он. – Разоткровенничались мы

с тобой!

– Как это «по женскому типу»? – не поняла Тоня.

– Ну если сосиски вовремя сняты с огня, - начал объяснять он, сдерживая

усмешку, - значит они сварены по мужскому типу. Они все такие крепенькие, прочные. А если разварились, значит, по женскому типу – раскрылись,

размякли, растелешились. Как тебе еще сказать-то? Поняла?

– Тут мне следовало бы, конечно, покраснеть, но я и так от водки вся красная,

– засмущалась Тоня.

212

– А скажи, классное сравнение, да? – уже вовсю ухмылялся Добряков. – Я

вообще люблю такие вот меткие, крепкие словечки! В армии еще

приохотился, там, знаешь, какие сказители были!

– Ну так расскажи.

– Не буду, сказал, не хочу! Лучше ты про себя расскажи. Ты не москвичка?

– Нет. Из-под Смоленска, - ответила Тоня, надкусывая сосиску.