Она долго искала нужный дом, каждый раз по нескольку минут собираясь с духом, прежде чем подойти за справкой к милиционеру или прохожему. Шумный и весь куда-то летящий областной центр, конечно, поразил ее, как и должен поражать большой город любого приезжего из деревни. Но все же Катя чувствовала, что потрясена гораздо меньше, чем ожидала. Настоящее потрясение пришло тогда, когда она все же поднялась на второй этаж Люськиного дома и позвонила в дверь.

– Ну и чего надо? – На пороге показалась высокая и толстая, вся какая-то рыхлая баба. Наполовину желтые, наполовину черные волосы свешивались по обеим стонам ее лица, болезненно-одутловатого и искаженного заранее недовольным выражением. На Катю тетка смотрела как на неизвестного, но уже очень опасного врага.

– Вы… То есть ты… Ты – Люся?

– Я-то Люся. А вот ты кто такая?

– Здравствуй. Я… Здравствуй, Люся. Я – Катя. Твоя сестра.

– Этого мне еще только не хватало – сестра! – протянула баба безо всякого удивления. – Ты ко мне, что ли, приехала? Сюда? Насовсем?

– Да… Насовсем. Здравствуй, Люся.

– Да зачем, господи?! Тебя что, звал кто?

Ответить на это было нечего. Потупившись, Катя стояла на лестничной площадке и молчала.

– Ладно… заходи, раз пришла, – сказала сестра после пятиминутного молчания и отступила в глубь квартиры. – Не знаю, что с тобой делать. Своей саранчи хоть пруд пруди, тебя только мне и не хватало!

Потом, на кухне, за столом, покрытым плохо вымытой, жирной клеенкой, сестра изложила Кате свое видение их совместного проживания.

– Возиться мне с тобой некогда, – говорила она, с грохотом ставя перед Катериной чашку жидкого чаю и эмалированную тарелку, на которой лежали грубо сделанные бутерброды из хлеба и масла. – У меня детей трое и муж такой, что оторви да выбрось, одно только название осталось, что муж… Место я тебе найду как-нибудь, на раскладушке в большой комнате будешь стелить, а утром пораньше будь добра – подъем и мне по хозяйству помогать, хоть какая-то от тебя польза. Ну и работу найдешь, само собой разумеется. В Тарасове с этим несложно. Хорошего места, чтобы сразу мошну набить, никто тебе не даст, а вот у прилавка стоять или в автобусе контролером – это хоть завтра, такими предложениями у нас вон все столбы обклеены.

– Я… я хотела учиться… – несмело сказала Катя. – То есть я хотела сказать – работать и учиться, – спохватилась она, заметив черную тень, которая сразу же наползла на лицо сестры.

– Чушь какая, – сразу отрезала та. – Десять классов отучилась? Ну и хватит с тебя. Для работы, про какую я тебе говорю, это даже больше, чем нужно. А интеллигентных штучек в нашем роду отродясь не бывало. Тебе, милая моя, еще и за свое содержание платить придется, имей в виду. И за питание – ты ведь здесь питаться собираешься? – и за койку, за жилье. А что ты думала? Город бьет с носка! Я сама еще похуже тебя начинала, и ничего, жива! А не хочешь – съезжай. Иди на частную квартиру. Увидишь тогда, где жизнь-то слаще, у чужих людей или у родной сестры…

– Люся, Люся! Не злись, пожалуйста, то есть я хотела сказать – не обижайся… Я… Я, Люся, со всем согласна. Все будет, как ты скажешь. И спасибо тебе за все, честное слово, спасибо!

– Ну вот. Значит, договорились. Сейчас, так уж и быть, отдохни с дороги полчасика, а потом…

* * *

А потом началась Катина городская жизнь. В шесть утра Люся бесцеремонно сдергивала с нее одеяло. Обязанности были обозначены четко: пока дети спят – приготовить завтрак, потом поднять и сунуть под душ старших Люськиных сыновей, упрямых и орущих Тольку и Кольку. Сестра тем временем кормила и меняла пеленки младшему. Потом Кате полагалось собрать детей и отвести одного в школу (по дороге Толька капризничал и норовил вырвать руку, пиная Катю по ногам), а второго в детский сад (Колька спал на ходу, и девушке приходилось половину дороги тащить его на руках). Затем она отправлялась на работу. Полных восемь часов сидела в дерматиновом кресле автобусного кондуктора, наблюдая за плывущими мимо нее людьми, хмурыми, сонными, веселыми и задумчивыми, деловито-сосредоточенными, читающими, хохочущими… Все они поднимались туда, наверх, к свету, а она оставалась в узкой будке дребезжащего автобуса, и так продолжалось месяц за месяцем, и Кате казалось, что сама жизнь течет мимо нее…

А вечером все то же – уборка, готовка, забота о детях, выполнение Люськиных хозяйственных поручений, которых было великое множество… К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости. Это была очень нелегкая жизнь, не о такой она мечтала, когда ехала сюда, в этот наполненный людьми и событиями город! И все-таки ей жилось лучше, чем там, в Больших Щавелях. Она понимала это и была благодарна сестре.

Вот только… было очень, очень одиноко. Ни друзей, ни знакомых, ни даже простого сестринского участия – Люська оказалось скупа на слова и на поступки, ее узкий мир ограничивался только вот этой «постылой, будь она проклята!» жизнью и заботой о детях. Как само собой разумеющееся, сестра забирала у Катерины всю ее зарплату, каждый день выдавая ей ровно столько, чтобы хватило на дорогу в оба конца и булочку в обеденный перерыв. Она должна была являться домой точно в обозначенное время, иначе Люся грозилась закрыть дверь на щеколду и оставить сестру ночевать во дворе. И все-таки эту жизнь можно было бы назвать вполне сносной, если бы…

– Катюшенька! А я опять пораньше с работы сорвался… И бутылочку вот припас, красненького, ты не подумай, не водяра… Все для тебя. А ты мне не рада? А? Не рада?

Как только в дверях раздавался этот вкрадчивый, сальный голос, в Кате все сжималось, и холодный пот выступал на лбу и спине. Она заставляла себя повернуться и встретить его лицом к лицу. Люсин муж, сорокалетний высоченный детина, от которого вечно пахло потом и нечистым телом, взял манеру приходить к ней в те часы, когда детей и Люськи не было дома. Он со стуком ставил на стол зеленую бутылку с мутной жидкостью, ощупывал Катю глазами и садился у самой кухонной двери, перекрывая девушке путь к бегству.

– Чего грустная такая, а, свояченица? Не заболела? А?

Он, не торопясь, поднимался с места, приближался к Кате, она пятилась, пока не упиралась спиной в холодную кухонную стену, и с выражением серьезной заботы ощупывал потными руками ее плечи, ключицы, мял очень долго грудь и смотрел в глаза с таким нахальством и угрозой, что она не решалась издать даже звука и еле сдерживалась, чтобы не закричать!

– Здорова, – с удовлетворением констатировал Петр, закончив этот «осмотр». – Чего же ты тогда? А я-то в беспокойство впал, думал, «Скорую» придется вызывать. Здорова ты, и сок из тебя брызжет, совсем ты, девка, созрела. Мужика тебе хорошего надо, это ж за километр видать! Ну а я – сама видишь, всегда рядом. Я тебя так любить буду – вопить станешь от счастья и еще просить… А Люська нам не помешает, она и знать ничего не будет, Люська… Нравишься ты мне сильно, понятно? Ни одна баба до сих пор власти надо мной не могла взять… А ты – можешь! Ты, Катюшка, веревки из меня вить сможешь… веревки…