Шрифт:
Он уже стискивал ее за локти и прижимал к себе так, что хрустели кости, и шептал в самое ухо, сам возбуждаясь от своих слов и начиная часто и тяжело дышать… А Катя едва не теряла сознание от страха и отвращения, но не решалась даже оттолкнуть его! В Петре было добрых два метра роста, и весь он был налит страшной, звериной силой. Один раз Катя видела, как во время семейной ссоры он зажал Люськину голову в огромных руках, и сестра замолчала, смертельно побледнев, ведь еще минута, и ее растрепанная голова треснет в этих ладонях, как орех…
– Ладно. Вижу – не хочешь ты меня. Или боишься? А? Боишься? Не бойся, Катюшенька, ты меня не бойся. Я все для тебя сделаю… я тебя не трону… пока не трону… я подожду… подожду, пока ты сама меня не попросишь… сама…
Ее уже тошнило от этих рук, которые с каждым днем становились все бесстыднее и тискали грудь и плечи, забираясь под свитер и бюстгальтер, оставляя на теле сине-лиловые следы. Но она терпела, потому что знала – ей некуда пойти и негде искать защиты. «Он же не делает мне ничего плохого… Он шутит… Он не тронет меня…» – этой молитвой Катя уговаривала себя потерпеть еще чуть-чуть, чуть-чуть, еще день, еще два… А потом что-нибудь придумается. Может быть, Петр сам оставит ее в покое и исчезнет – как, если верить Люське, исчезал уже не раз, появляясь в доме через полтора-два месяца, весь пропахший чужими запахами, иногда – избитый, но всегда довольный жизнью и собой.
– Давно уж он не пропадал-то, – ворчала Люська на кухне, со злобой прислушиваясь к тому, как муж в соседней комнате громко икает после ужина. – Видеть его не могу, козел вонючий… Пропадет, бывало, вернется – и слова ему не скажи, изобьет до смерти… Дети видят. А тут с самого твоего приезда сидит, как приклеенный. Прямо и не знаю, радоваться ли. Иногда так опостылет – хоть топись! Ты, Катька, замуж не торопись. Ничего в этом замуже хорошего, паскудство сплошное…
Так продолжалось больше полугода. И могло бы продолжаться еще дольше, если бы однажды…
– Ну все, девка, кончилось мое терпение! Ни одну бабу я так долго не обхаживал… видать, ты из этих… которые любят, чтобы их силой… Ну так я могу. Это я на два счета тебе обеспечу, мало не покажется!
Петр рванул ее за ворот блузки – старенькая ткань треснула и поползла, уверенно задрал юбку, и грубая рука стала шарить Катю по животу и между бедер. Как это случилось, откуда в ней взялись силы и смелость, этого Катя до сих пор не могла себе объяснить. Было похоже, что внутри распрямилась какая-то пружина. Она коротко и сильно толкнула Петра в грудь, развернулась, схватила первое, что попалось под руку – чугунную сковородку, – и с размаху впечатала тяжеленный диск даже не в голову, а прямо в ненавистное лицо. Раздался отвратительный хруст, фонтаном брызнула кровь. Петр юлой закрутился по кухне, он визжал и зажимал рукою рот и глаза, все было залито кровью, и уже не Петр, а человек в страшной кровавой маске кружился по кухне, сшибая все на своем пути и отчаянно матерясь.
– Ах ты бл… такая! – услышала Катя. И увидела в кухонном проеме сестру. Люська, пришедшая с работы раньше обычного, смотрела на нее со звериной, первобытной ненавистью. Не обращая внимания на мужа, который продолжал стонать и вертеться, она швырнула в угол сумку с продуктами и пошла на Катю, выставив впереди себя кулаки:
– Говорили мне добрые люди, верить я не хотела! Ты что же это, сучка, ты зачем же это в дом мой пришла?! Мужика увести? Волюшки захотелось? С мужиком на травке? А о детях моих ты подумала?! Что отца от них уводишь?! Что сиротишь троих ребят при живом-то отце из-за натуры твоей сучьей, ах, паскуда!!!
– Люся… Люся, не надо!!! Люся, честное слово, он сам!
– Я тебе покажу – сам! Сучка не захочет – кобель не вскочит, ясно?! Я тебя сейчас научу жизни, ах, паскуда…
Сестра била ее так, как бьют впавшие в остервенение деревенские бабы, – кулаком по лицу, по животу, по груди… Катя не могла даже сопротивляться – ее волосы в мгновение ока оказались намотаны на Люськину руку, и та рванула ее изо всей силы и стала бить сестру головой об косяк. Катя кричала, она захлебывалась слезами, но этот крик тонул в истошном вое самой Люськи, которая орала и причитала со всей внезапно проснувшейся в ней деревенской неистовостью. В конце концов Катю оставили в покое. Не потому, что вышла злость, – просто у Люськи закончились силы. Она отшвырнула жертву, постояла над ней с минуту, тяжело дыша, и ушла в комнаты. Скорчившись на полу, Катя глухо рыдала.
– На! – в нее полетел наспех собранный узел с бельем и кое-какой одеждой. – Забирай свое барахло и пошла вон отсюда! И попробуй только хотя бы на километр к моему дому подойти – убью, паскуду!!!
Ее вышвырнули за дверь, как запаршивевшего котенка, не дав даже возможности утереть кровь с разбитого лица. И кто бы знал, что бы случилось с ней дальше, если бы там, на лестнице, Кате не встретилась соседка, которая провела девушку в свою квартиру и умыла ее почти насильно холодной водой.
– Ох, ну и что же мне с тобой делать, девка, – со вздохом говорила она, пока Катя рыдала у нее на плече от боли и унижения. – Ну, не домой же тебя отправлять. Ладно, переночуешь у меня, а потом что-нибудь придумаем.
Придумано было то, что Катя по тети-Кириной протекции устроилась работать в ресторан «ГубернаторЪ» младшей техничкой и «в силу особых обстоятельств» ей разрешили временно расстилать для себя матрасик в бытовке, между ведер и тряпок.
* * *
Альбертик нашел ее именно такой – на ступенях лестницы, с тряпкой в руках, которую она как раз отжимала в мыльной воде. Выбившиеся из-под косынки волосы липли к вспотевшему лицу, и само лицо было красное, разгоряченное, без малейшей косметики и с темными полукружьями теней под глазами – от усталости.