ограничения веса вокруг моего левого запястья и лодыжек. Моя травмированная рука все

еще связанная и лежит поперек груди. И хотя боль в плече все еще присутствует, сейчас

она немного притупляется. Я чувствую себя сильнее. Даже моя голова соображает яснее,

четче как-то. Но затем я испытываю привкус чего-то кислого и металлического во рту, и

мне становится интересно, сколько я находился в постели.

– Ты действительно думал, что я не узнаю? – спрашивает он, словно его это забавляет.

Он приближается к моей кровати, и я чувствую, как его шаги эхом звучат сквозь меня.

– У тебя есть все причины хныкать и извиняться, прося при этом прощение за то, что

твои ребята настаивали на нежелательности в моем прибытии. Без сомнения, ты испугал

старика, чтобы сделать его работу, но я все равно узнал бы, несомненно. Это, - говорит он,

– не является тем беспорядком, который тебе по силам скрыть. Ты – идиот, если все еще

думаешь так.

Я чувствую легкое подергивание в ногах и осознаю, что он снимает мои

ограничители. Его движения слишком резкие и неожиданные, что пробуждает глубоко

внутри меня что-то темное, и этого достаточно, чтобы я чувствовал себя плохо физически.

Я ощущаю приступ рвоты в задней части горла. Я концентрирую все свое самообладание,

чтобы не рвануть от него.

– Сядь, сын. Ты должен сейчас нормально функционировать. Ты был слишком глуп,

чтобы не отдохнуть тогда, когда тебе это требовалось, и сейчас ты должен чувствовать

себя обновленным. Ты был без сознания три дня, я приехал двадцать семь часов назад.

Теперь встань. Это просто смешно.

Я все еще гляжу в потолок. Едва дышу. Он меняет тактику.

– Знаешь, - говорит он немного осторожно, - я слышал интересную историю о тебе.

Он садиться на край кровати, матрац прогибается и скрипит под его весом.

– Хочешь услышать?

Моя левая рука начала дрожать. Я быстро сжимаю ею простынь.

– Рядовой 45B-76423. Флетчер, Симус, - он делает паузу. – Говорит ли тебе это о чем-

то?

Я зажмурился.

– Каково же было мое удивление, - говорит он, - когда я услышал, что мой сын,

наконец, сделал хоть что-то правильно. То, что он наконец-то взял на себя инициативу и

так обошелся с солдатом-изменником, крадущего из нашего склада. Я слышал, ты

выстрелил ему прямо в лоб.

Смех.

– Я поздравил себя – сказал себе, что ты, наконец, пришел в себя и поступил как надо.

Я был почти горд тобой. Вот почему еще большим шоком для меня стала новость о том,

что семья Флетчера все еще жива.

Он хлопает в ладоши.

– Отвратительно, потому что ты лучше всех должен знать правила. Предатели

происходят из семей предателей, и одно предательство означает смерть всем.

Он кладет руку мне на грудь.

Я снова строю стены в своем сознании. Белые стены. Блоки из бетона. Пустые

комнаты и открытое пространство. Ничего не существует внутри меня. Ничего не

остается.

– Это забавно, - продолжает он, но сейчас немного вдумчиво, - потому что я сказал

тебе подождать, чтобы обсудить это вместе. Но, так или иначе, это кажется таким

правильным, не так ли?

Я могу ощущать его улыбку.

– Скажу тебе, насколько я… разочарован. Хотя не могу сказать, что удивлен.

Он вдыхает.

– В течение одного месяца ты потерял двоих солдат, не смог удержать клинически

неуравновешенную девушку, перевернул верх ногами весь сектор и поощрил восстание

среди горожан. И, так или иначе, я не удивлен вообще.

Его рука двигается, задерживается на моей ключице.

Я думаю про белые стены. Бетонные блоки.

Пустые комнаты. Открытое пространство.

Ничего нет внутри меня. Ничего не остается.

– Но что хуже всего, - говорит он, - это не то, что тебе удалось унизить меня, нарушая

порядок, который мне удалось установить. Это даже не то, что ты сам участвовал в

перестрелке. Но то, что ты хотел показать сочувствие семье предателя, - говорит он,

смеясь, словно рассказывает что-то забавное. – Непростительно.

Мои глаза открыты, сосредоточены на мигающих лампах дневного света, что

расположены над моей головой. Я не буду двигаться. Я не буду говорить.