— Не бойся, моя милая, все это пустяки, — успокоивалъ Павелъ Борисовичъ Катерину Андреевну, когда гости разошлись по своимъ комнатамъ. — Моихъ людишекъ я завтра же отправлю въ городъ и прикажу сослать, а всю эту сволочь, конечно, переловятъ теперь. Если пойманный бродяга ничего не сказалъ мн, такъ на допрос то въ суд онъ все скажетъ: пытки вдь только на бумаг запрещены, а съ такими господами на самомъ дл не церемонятся и узнаютъ все. Наконецъ, мы немедленно удемъ въ Москву, если ты боишься.

— Ахъ, очень боюсь! — проговорила Катерина Андреевна, прижимаясь къ Скосыреву. — Это такъ страшно, такъ страшно!.. Я уврена, что эта атаманша наша бглая Наташка, и она мн хочетъ мстить. Я боюсь, мой милый, спать боюсь, довряться двкамъ, он вс противъ меня, я имъ поперекъ горла встала!...

— Ну, такъ успокойся же: я завтра отвезу тебя въ Москву и перемню весь твой штатъ. Смшно, мой другъ, бояться какой-то дурацкой шайки пьяныхъ бродягъ, когда у насъ кругомъ такая дворня!

— Готовая продать насъ за грошъ! — добавила Катерина Андреевна.

„Этого не было прежде“, — подумалъ Павелъ Борисовичъ и вздохнулъ. Какъ онъ ни любилъ Катерину Андреевну, но онъ долженъ былъ сознаться, что она слишкомъ безчеловчно и круто обошлась съ его прежними фаворитами и особенно фаворитками. Онъ понималъ, что это длалось Катериной Андреевной для собственнаго огражденія съ одной стороны, и для того, чтобы заявить себя полновластною хозяйкой — съ другой, но онъ не могъ одобрить теперь этого. Онъ не былъ „сантиментальнымъ бариномъ“, какъ нкоторые изъ его сосдей, онъ былъ строгъ и иногда даже жестокъ, но въ немъ люди его видли барина, „отца-кормильца“, и, не замчая его жестокости, любили въ немъ справедливость, широкій барскій размахъ, щедрость, между тмъ какъ въ Катерин Андреевн они видли чужую, видли „бглую жену“, погубившую своего мужа и раззорившую вотчину для того, чтобы придти въ богатый, привольный домъ ихъ барина и заводить тутъ свои порядки. Не могла простить дворня Катерин Андреевн и ея презрительное отношеніе, брезгливость ко всмъ лучшимъ людямъ Павла Борисовича, какъ не могла простить, напримръ, неограниченной власти Глафиры, бабы злой, сварливой, властолюбивой и жестокой. Все это отлично видлъ и понималъ Павелъ Борисовичъ, но ничего не могъ сдлать, сильно любя Катерину Андреевну, готовый для нея на все. Онъ откладывалъ проявленіе своей власти до того времени, когда Катерина Андреевна будетъ его женою. Тогда она уже не уйдетъ отъ него, не броситъ его, и тогда онъ понемногу затянетъ поводья, а пока онъ все прощаетъ ей.

Вотъ и невсту у Латухина онъ отнялъ по настоянію Катерины Андреевны, а ему жаль и Латухина, и эту красавицу Надю, которая плачетъ, не осушая глазъ. Ее не обижаетъ Катерина Андреевна; „купленная невста“ живетъ въ дом барина какъ гостья, даже двочка къ ней приставлена для услугъ, но это длается ради Черемисова, который влюбленъ въ Надю. Онъ, положимъ, не требуетъ у Катерины, чтобы она „склоняла“ Надю полюбить его, но Катерина Андреевна добровольно длаетъ это, а откажись Черемисовъ отъ Нади окончательно, узжай, такъ Над будетъ то же, что и Наташ, хотя бы потому, что она очень хороша собою. Не любитъ Катерина Андреевна хорошенькихъ, ахъ, какъ не любитъ!.. Да и любитъ ли она вообще кого нибудь? Надъ этимъ вопросомъ Павелъ Борисовичъ задумался теперь, лаская свою „богиню“.

Катерина Андреевна, увидавъ, что Павелъ Борисовичъ задумался, встала со своего мста и сла на ручку его кресла.

— О чемъ ты задумался? — спросила она, обвивая шею Павла Борисовича рукою и заглядывая ему въ лицо.

Онъ очнулся.

— Такъ, милая, ни о чемъ. Ты очень меня любишь?

— Разв объ этомъ надо спрашивать? — съ ласковымъ укоромъ проговорила Катерина Андреевна. — Зачмъ ты говоришь это?

— Да такъ. Я вдь не первой молодости, мн до пятидесяти годковъ недалеко, а ты только что распустилась, какъ пышная роза…

— А мой Лука Осиповичъ разв молоденькій былъ? И не молодъ, и не уменъ, и бденъ.

— Такъ вдь ты и не любила его.

— Разв его можно равнять съ тобою? Да и почему это ты завелъ этотъ разговоръ?

— Такъ... Я вотъ сидлъ тутъ и думалъ...

— О чемъ?

— О теб все. Ты меня прости, если я скажу теб что нибудь непріятное, но мн хочется поговорить съ тобою по душ наканун, такъ сказать, нашей свадьбы, когда мы свяжемъ уже себя крпкими узами.

— Ну, ну, поговори, поговори, это очень любопытно.

Катерина Андреевна, видимо, оживилась очень; глаза у нея такъ и засверкали.

— Мн думается, Катринъ, что... что ты немного черства, что ты принадлежишь къ такимъ натурамъ, которыя крпко и сильно любить не могутъ.

— Почему же это теб кажется? — перебила Катерина Андреевна, и голосъ у нея дрогнулъ.

— Да такъ вотъ раздумался. Ты прости меня, если я обижаю тебя. Я говорю это потому, что очень люблю тебя, а любя, боюсь: вдругъ ты разлюбишь меня или я узнаю, что ты и не любила меня?.. О, я не знаю, что тогда будетъ со мною!.. Прости меня, Катя, повторяю я въ сотый разъ, но я буду съ тобой откровененъ. Я вотъ думалъ тутъ о теб, и мн пришло въ голову, что у женщины съ нжнымъ сердцемъ не можетъ быть такой жестокости, которую ты проявила, напримръ, къ этой несчастной Наташ...

У Катерины Андреевны сверкнули глаза.

— Ты находишь? — перебила она Скосырева съ раздраженіемъ. — Я, по твоему, должна была мирволить этой двк, которая чуть ли не покушалась на мою жизнь?

— Милая, да вдь это было уже посл того, какъ ты извела ее.

— А вамъ ее жаль? — снова перебила Катерина Андреевна. — Еще бы, вы были такъ близки къ ней!.. Вы жестоки, несправедливы, говоря мн объ этомъ! Я не могла терпть рядомъ съ собою эту... эту любовницу вашу!

— Ее легко было удалить безъ всего того, что ты продлала съ нею. Потомъ вотъ эта Надежда, — зачмъ ты отняла ее у жениха?