Влюбленность носила платонический характер. Немножко и ненадолго – это точное определение, поскольку я вполне могла обойтись и без этого человека, а нравился он мне просто потому, что на горизонте больше никого достойного не было. Его звали Семеном, он работал водителем на машине подтоварки. Он был разведен, некрасив и напоминал Чака Норриса в молодости. Ему было двадцать два года.

Наверное, меня привлекла его открытость, жизнерадостность, без улыбки он никогда в ларьке не появлялся. Вместе с тем он был всегда собран и, насколько я могла понять, очень серьезно относился к семейной жизни. Настолько серьезно, что через два месяца после развода женился снова. Это известие привело меня в уныние ровно на два дня.

Зато состояние влюбленности несколько сгладило унылые будни, и я даже написала несколько стихотворений. Впрочем, что еще было делать по ночам? Ведь несмотря на все трудности, было теплое лето, по утрам мимо ларька в направлении водохранилища шли загорелые, беззаботные пары, вечерами они возвращались обратно, утомленные солнцем, жарой и купанием. Под березками в сумерках то и дело застывали в объятьях влюбленные парочки, а по ночам в распахнутое окошко вливался особый ночной запах города, который напоминал о том, что где-то существуют магнолии, горы, море, белые корабли и красивые, беззаботные люди, к числу которых я не принадлежала.

Я записывала стихи на разорванных коробках из-под сигарет и потом, утром, дома переписывала их куда-нибудь, чтобы не забыть. Строчки приходили с синевой темной ночи и ложились на гладкую, блестящую бумагу темно-синими чернилами обычной шариковой ручки.

….Вот так и бывает. Кто-то выходит замуж, а кто-то сочиняет стихи в вонючем ларьке и курит одну сигарету за другой. Каждому свое.

….Очень быстро я обнаружила, что Михаил и Евгений или попросту Миша и Женя представляли для меня какое-то непонятное, загадочное племя. Вроде бы мы принадлежали к одной и той же общности людей, однако понять их мне долгое время не удавалось, до сих не уверена, что могу их вообще понять. По-моему, для общения с ними мне нужен был переводчик. Они и их друзья, которые часто появлялись в ларьке, были примерно одного возраста: двадцать восемь – двадцать девять лет. Их мир так и остался для меня загадкой, может, его просто не было? Они были женаты по многу лет, воспитывали по два, а то и по три ребенка, работали зло и энергично, и работа у них спорилась.

Они ухитрялись чуть ли не в открытую продавать «левую» водку и при этом ни разу не попались. Комбинация, которую они разыгрывали, была элементарна: зарплату они вкладывали в водку, водку продавали, деньги вкладывали в шапки, шапки продавали, мотались во Владивосток (на время поездок они подменяли друг друга), пригоняли оттуда машины. Машины продавали… Так могло продолжаться до бесконечности. И продолжалось.

При этом они пили практически каждую ночь, с большим уважением говорили о проститутках и уличных девках, которые то и дело заглядывали к ним в ларек. Половая жизнь этого неизвестного мне племени напоминала половую жизнь кроликов: хоть где, хоть когда и хоть с кем. Вообще, сексуальная озабоченность проявлялась абсолютно во всех разговорах, то есть у них были две темы для разговора: водка и бабы. Они хвалились друг перед другом поставленными рекордами, они не помнили, как зовут их партнерш, сколько им лет, где они живут. Складывалось впечатление, что они и лиц женских не запоминали, считая это чем-то лишним, не нужным.

При всем при этом они умудрялись быть любящими мужьями и заботливыми отцами. Послушно ходили с детьми на школьные линейки и детские утренники и выслушивали претензии учителей. Одна их личина настолько плотно срасталась с другой, что различить, где они лицемерили, а где были правдивы, мне было невозможно.

Я сторонилась их и побаивалась, потому что была в них сплоченность, чувствовалось, что эти не спустят и малейшей обиды Они не любили всех, кто отличался от них: коммунистов и евреев, интеллигентов и сектантов, слабосильных и голубых, чересчур добропорядочных и бичей. Иногда мне казалось, что именно они, именно этот странный, неведомый мне народ мог бы стать прекрасной опорой для любой диктатуры. Они не имели убеждений, но были убеждены в одном – в собственной правоте. Впрочем, они не говорили об этом, потому что для них разговор на эту тему был бы дурным тоном, наверное, они даже и не осознавали этого.

Ко мне они относились странно: как-то мне пришлось сутки отработать с Мишей, и все сутки он был чересчур тих, напряжен и подчеркнуто корректен. В такой натянутой обстановке мне было тяжело. Когда я заговорила об этом с Ванечкой, он объяснил это просто:

– Да ты им просто нравишься, вот и все, – сказал он.

Я этого не ощущала, и, как позже оказалось, была права. Выручку продавцы обычно упаковывали в пустые блоки из-под сигарет, запечатывали скотчем. Ее увозил Сергей, который по утрам объезжал все ларьки. Очень редко бывало, чтобы выручка оставалась в ларьке до следующей смены. Однако один раз с нами случилось именно так: принимая смену, я и Ванечка увидели, что наша выручка по-прежнему лежит на полке.