— Andr'e, не говори этого, не говори больше, — рыдая проговорила княгиня, — я не буду больше говорить, я уйду, я сделаю всё, что ты хочешь, я не буду говорить, чтобы ты не ездил в армию, — и она встала и собиралась выйти.

Pierre дышал тяжело и готов был плакать. Он не мог переносить вида чужого страданья и встал тоже в нерешительности.

— Прощайте, прощайте, — заговорил он, протягивая руки. — Извините меня пожалуйста. Мне надо поскорее.

— Куда надо? — спросил князь Андрей.

— Я обещал к Анатолю. Прощайте.

— Да ты мне дал честное слово не ездить к нему больше.

— Я не поеду, я домой. Прощайте, — и он торопливо вышел.

Оставшись одни, князь с княгиней замолчали, как будто, как это часто бывает, они только для постороннего говорили то, что они говорили.

— Пора спать, — сказала княгиня. — Я ухожу. Ты не сердись на меня, Andr'e. Я никогда не сержусь.

— Я только замечу тебе, — сказал князь Андрей уже мягче, чем при Pierr’e (и он говорил уже ты, а не вы. Хорошо ли, дурно было его положенье, [1271] он видно понял, что надо сносить его). — Я замечу тебе только то, что ежели бы я разлюбил тебя, как ты говоришь, такие сцены, как сейчас, не способны заставить меня полюбить тебя. Напротив...

— Andr'e, ты верно опять полюбишь меня? Верно всё вернется. Я это чувствую. Рано или поздно, а всё вернется. Я чувствую это, потому что я не переменилась к тебе. [1272]

— Идите, идите и выпейте этих капель, что Lorrain вам прописал...

Она вышла.

— Andr'e, только когда ты вернешься, не было бы поздно, — сказала она, остановившись у двери.

— Выпейте капель.

Княгиня была в слезах и держала в руке розовую записку Иполита.

— Andr'e, c’est un billet doux! [1273] — говорила она сквозь рыданья, подавая ему записку. — Я не знаю за что, чем я виновата. Я ничем не дала повода. Ей богу. Не будем ездить.

Князь взял записку, прочел.

— А я этого ждал, — сказал он, сжег записку, она была без подписи, и опять пошел в кабинет за письменный стол. Он был еще бледнее и написал Иполиту. «Ежели вы когда нибудь посмеете показаться на глаза мне или моей жене, то я вам выдеру при всех уши. Ежели вам не нравится это приказанье, то соглашаюсь один раз еще видеться в тот день и в тот час, который вы назначите». Написав письмо и отослав его с Фадеем, князь [1274] долго, облокотившись на руки, сидел в кабинете.

Перед ужином лакей пришел доложить Пьеру, который находился в самом веселом и приятном расположении духа, что князь Василий Сергеевич прислал за ним и велено сказать, что графу хуже.

— Partons, partons, mon cher, [1275] — заговорила Анна Михайловна, по петербургски энергически собираясь. — Faites avancer. [1276] Pierre простился с графиней, прося позволения бывать. Графиня сказала, что она очень рада. Граф почему то обнял Пьера и несмотря на то, что во весь день не говорил с ним, просил, чтобы он с ним был, как с родным, и говорил, что он очень полюбил его. Полный [1277] веселых, молодых и чистых впечатлений, Пьер сел с Анной Михайловной в карету и приехал к дому графа Б., перед которым было настлано соломы.

Швейцар протянул руку к звонку.

— Не надо, голубчик, — сказала княгиня Анна Михайловна.

— Князь Василий Сергеевич приказали доложить, когда вы изволите приехать, — сказал швейцар.

— Ах нет, не надо, не надо, — сказала княгиня, торопясь и конфузясь. Она остановила руку швейцара.

— Allez vous coucher, mon cher ami. Je vous ferai chercher quand il sera temps, [1278] — сказала она Пьеру. — Croyez que je ferai tout dans votre int'er^et, [1279] — сказала она расстроенно и печально Пьеру, и на ципочках, чуть не бегом направилась к половине больного. Pierre остановился от удивления на слова Анны Михайловны. Он не понимал ничего, что делалось в этом большом доме. Чутье его говорило ему, что что то тут нехорошо, и он не старался вникать дальше, даже старался не думать. Княгиня сказала ему, что она будет хлопотать в его интересах. Он понял из этого только то, что она была занята в этом доме тем же, чем заняты были три княжны. На этом он успокоился.

С ним случилось в этот вечер то, [что] часто случается, особенно с детьми. Чем печальнее была обстановка его окружающая, тем ему было веселее и всё казалось смешно. [1280] В ушах его все звучали скрипки и фаготы, отхватывавшие Данилу Купора, и изредка квартет голосов, из которых выдавался голосок Наташи, в глазах представлялась [1281] то Марья Дмитриевна, подрагивающая плечами, то граф с мягкими движеньями, то Борис с своей красивой улыбочкой, то Наташа с своими кудрями и быстрыми ножками. Старик слуга пришел раздевать Pierr’a.

— Ты был музыкантом, знаешь ты играть Данилу Купора? — сказал он в то время, как старик снимал с него сапоги.

— Уж я забыл, сударь, всё, что знал, — отвечал старик и. ободренный вопросом барина, он сам вступил в разговор.

— Папиньку не изволили видеть? — спросил он. (Слуги в доме и сам Pierre иногда называли графа отцом, иногда графом.) «Опять об этом», подумал Pierre: «Когда это всё кончится? Хоть бы поскорее он умер». — Нет не видал.

— Очень плохи, — сказал слуга. — Духовник приехали из Симонова монастыря.