144Когда едоръ Леонтьевичъ, повши, сталъ противурчить, Обросимъ посмотрлъ на него долго и сказалъ:

— едоръ Леонтьевичъ, что же путать. Вдь дло какъ въ зеркал видно. Разв мы себя справимъ, что вилять будемъ. Я говорю, какъ передъ Богомъ, потому знаю, что мой смертный часъ пришелъ.

Посл того, какъ онъ все разсказалъ и Шакловитый сознался во всемъ и повторилъ свое увреніе написать завтра, когда онъ опамятуется, все что онъ говорилъ и длалъ, бояре для подтвержденія рчей Обросима велли пытать его.

У Обросима дрогнуло лицо, когда онъ услыхалъ приказъ, и онъ поблднлъ, но не сказалъ ни слова. Онъ только перекрестился. Онъ зналъ впередъ, что ему не избжать пытки, но онъ обдумалъ уже то, что пытка будетъ легче, если онъ скажетъ всю истину, и на дыб и подъ кнутомъ ему придется повторять только то, что онъ все уже сказалъ. Вся длинная рчь, такая простая и послдовательная, была имъ загодя внимательно обдумана и приготовлена. —

Когда палачъ сталъ надвать ему на руки петли, Обросимъ нагнулся къ его уху и проговорилъ:

— Дядя Филатъ! Вс помирать будемъ, пожалй.

И оттого ли, что онъ это сказалъ, отъ того ли, что онъ былъ силенъ на боль, онъ не издалъ ни однаго звука, стона во время пытки и только повторялъ то, что все уже имъ сказано. Когда его сняли, съ рубцами на спин и выломанной одной рукой, лицо его было тожъ. Также расходились мягкіе волной волоса по обимъ сторонамъ лба, тоже, какъ бы кроткая, спокойная улыбка была на губахъ, только лицо было сро-блдное и глаза блестли боле прежняго. —

Въ то время, какъ повели Чернаго на дыбу, къ дверямъ застнка подошелъ молодой человкъ въ стольничьемъ дорожномъ плать и сталъ что-то на ухо шептать Голицыну. Голицынъ вскочилъ и вмст съ молодымъ человкомъ поспшно вышелъ изъ застнка.

————

Молодой человкъ былъ Царицы Марфы Матвевны братъ, Андрей Апраксинъ, ближній стольникъ Царя Петра Алексевича. — Онъ только что пріхалъ изъ опаснаго въ то время порученія Князя Бориса Алексича къ двоюродному брату Василію Васильичу. — Василій Васильичъ Голицынъ, главный заводчикъ смуты, какъ вс говорили, не халъ къ Троицы и сидлъ въ своемъ сел Медведкахъ подъ Москвой. Князь Борисъ Алексичъ давно разошелся съ братомъ. Они ненавидли другъ друга, но дло доходило уже до того, что Голицыну, Василію Васильичу, какъ говорили Лопухины и Нарышкины, не миновать пытки и казни, и Борисъ Алексичъ хотлъ спасти родъ свой отъ сраму, и; хоть не любилъ брата, хотлъ спасти его. Но спасти его было трудно. Было опасно послать кого-нибудь съ встью къ Василію Васильичу Голицыну. Послать письмо, — могли перехватить и замшать самаго Бориса Алексича въ дло враги его — Нарышкины, Лопухины, Долгорукіе. Враговъ было много у Бориса Алексича, потому что онъ былъ дядька Царя, и до сихъ поръ Царь Петръ Алексевичъ длалъ все только по его совту. — Послать врнаго человка, умнаго, который бы на словахъ все передалъ, было некого. Вс боялись хать. — На счастье юноша честный, добрый, Андрей Апраксинъ, котораго особенно любилъ, ласкалъ и училъ Князь Борисъ Алексичъ, самъ вызвался похать. Андрей Апраксинъ зналъ, что это было опасно, но онъ былъ обязанъ Князю Василію Васильичу, и мысль, что онъ длаетъ опасное дло только потому, что онъ не такъ, какъ другіе въ опасности бросаетъ друга, радовала145 его, какъ вообще радуетъ молодыхъ людей мысль о томъ, что они длаютъ хорошее и трудное дло, которое не всякій бы сдлалъ. Онъ былъ у Василія Васильича въ Мдведкахъ и передалъ ему слова Бориса Алексича, что одно средство спастись это пріхать самому и скоре, покуда не велятъ взять силой, въ Лавру. И, несмотря на то, что Князь Василій Васильичъ не соглашался, Андрею Апраксину удалось уговорить его, и теперь Апраксинъ только что пріхалъ въ Лавру, вмст съ Княземъ Васильемъ Васильичемъ и прибжалъ сказать Борису Алексичу, что Князь Василій Васильичъ уже подъзжаетъ къ воротамъ Лавры.

————

— Вотъ, довелъ таки,146 — думалъ Борисъ Алексевичъ про своего родню Василья Васильича, — довелъ до того, что и не выпростаешь его. Вдь посылалъ я ему 3 раза, чтобъ халъ. Тогда бы пріхалъ, остался бы первымъ человкомъ, а теперь съ какими глазами я скажу Царю, что онъ не виноватъ, когда едька (посл пытки Борисъ Алексичъ въ первый разъ самъ для себя назвалъ Шакловитаго уже не едоромъ Леонтьевичемъ, a едькою), когда едька прямо сказалъ, что онъ зналъ про все и говорилъ стрльцамъ: «чтожъ не уходили Царицу». — Ахъ, народъ! — проговорилъ Борисъ Aлексевичъ, крякнувъ, и остановился, задумавшись. Онъ вспомнилъ живо братца своего Василья Васильича, вспомнилъ, какъ передавали ему люди, что Василій Васильичъ называлъ его не иначе, какъ пьяницей, вспомнилъ, какъ съ молодыхъ ногтей они съ нимъ равнялись въ жизни и какъ во всемъ въ жизни Василій Васильичъ былъ счастливе его: и на служб и въ милости Царей, и въ женитьб — красавицу жену его, Авдотью Ивановну, онъ вспомнилъ, — и въ дтяхъ. У Василья Васильича была жена, дти. Онъ еще при Цар едор Алексич былъ первымъ человкомъ, а теперь 7 лтъ прямо царствовалъ, съ тхъ поръ, какъ связался съ Царевной. А у него, Бориса Алексевича, ничего не было: жена померла, дтей не было, и во всей служб своей, чтожъ онъ выслужилъ? Кравчаго, да дв вотчины въ 400 дворовъ, да и тхъ ему не нужно было. Въ немъ проснулось чувство той сопернической злобы, которая бываетъ только между родными. —

— Такъ нтъ же, вотъ онъ погубить меня хотлъ, а я спасу его, — сказалъ себ Борисъ Алексевичъ, и быстрыми шагами, не видя никого и ничего, пошелъ, куда надо было.

147Какъ это бываетъ въ минуты волненія, ноги сами вели его туда, куда надо было, въ Царскіе хоромы.148Борисъ Алексичъ, уже цлый мсяцъ былъ въ томъ натянутомъ положеніи, въ какомъ находится лошадь, когда тяжелой возъ, въ который она запряжена, разогнался подъ крутую гору. Только поспвай, убирай ноги. И старая лнивая лошадь летитъ, поджавъ уши и поднявъ хвостъ, точно молодой и горячій конь. Тоже было съ Борисомъ Алексевичемъ. Царица больше всхъ, больше, чмъ брату родному, врила ему, Царь Петръ Алексевичъ слушался его во всемъ.149 И такъ съ перваго шага 7 Августа изъ Преображенскаго, когда ухали вс въ Троицу, все длалось приказами Бориса Алексевича. И что дальше шло время, то трудне, сложне представлялись вопросы и, чего самъ за собой не зналъ Борисъ Алексевичъ (какъ и никогда ни одинъ человкъ не знаетъ, на что онъ способенъ и не способенъ), <онъ легко и свободно велъ все дло,> ни одна трудность не останавливала его, и, къ удивленію и радости, и ужасу своему, въ начал Сентября онъ чувствовалъ, что въ немъ150 сосредоточивалась вся сила той борьбы, которая велась между Троицей и Москвою.

151Трудъ не тяготилъ его: его поддерживала любовь къ своему воспитаннику Петру, на котораго онъ любовался и любилъ, не какъ отецъ сына, но какъ нянька любитъ воспитанника, и дружба съ Царицей Натальей Кириловной, которая любила Бориса Алексевича и покорялась ему во всемъ и любовь которой, слишкомъ простая и откровенная, стсняла иногда Бориса Алексевича. — Одно стсняло Бориса Алексевича, это то, что ему надо было пить меньше, чмъ обыкновенно. Хотя онъ и былъ одинъ изъ тхъ питуховъ, которые никогда не валятся съ вина и про которыхъ сложена поговорка: пьянъ, да уменъ — два угодья въ немъ — онъ зналъ ту степень трезвости, когда онъ былъ вялъ и нершителенъ, и зналъ ту степень пьянства, когда онъ становился слишкомъ добръ, а этаго нельзя было, и онъ старался пить все это время меньше, чмъ сколько ему хотлось.

152Теперь, во все153 время этаго своего управленія всмъ дломъ, онъ былъ смущенъ и затруднял[ся] именно потому, что дло теперь — защита Василья Васильича — было личное его. Не доходя до <пріемной> Царя, онъ въ сняхъ встртивъ Карлу, послалъ его за виномъ, и истопникъ принесъ ему бутылку ренскаго вина и кубокъ. Онъ только что вылилъ всю бутылку и выпилъ, когда дверь отворилась и высокій, длинный блокурый юноша въ темнозеленомъ кафтан быстро, ловко и тихо вышелъ изъ двери съ двумя стамесками въ рукахъ и, увидавъ Князя Бориса Алексевича, низко поклонился и хотлъ бжать дальше.