— Чтожъ, скоро домой?

— Да я бы уже и шла, соскучилась. Какъ безъ хозяина дома, сама знаешь, душка. Да, вотъ сказываютъ, прошенье подать. Я бы пошла подать, да написать надо. Парамоновна общала, да вотъ нту.

— Прошенье теб вотъ кто напишетъ, нашъ земскій. Онъ здсь. У, бдовый насчетъ этихъ дловъ,

— Я бы деньги дала.

— Чтожъ, я пойду скажу.

Птичница ушла и привела старика.

— Написать можно, — сказалъ старикъ — да у насъ эти прошенія вонъ куда высыпаютъ другой разъ. Аль ты не слыхала? Ну да что? Старуха хороша. На полштофъ прибавь. Давай рублевку. Бумаги купить. Ты думаешь Царю какъ.

— Дядюшка поднеси рюмочку, — молилъ голосъ сверху.

— Вот[ъ] дай срокъ, теб поднесутъ. Послалъ за розгами. Иванъ Васильеви[чъ], дай, прідетъ.

Николавна уже знала, что просившій водки, былъ слугой у Камердина Княжеск[аго], и за пьянство его нынче же хотл[и] наказывать. —

Пока они говорили, вошелъ самъ Иванъ Васильевичъ. Толстый, свжій, легкій, чистый, господскій.

— Иди, сказалъ онъ строго.

Больной всталъ съ печи. Но тутъ же вбжалъ молодецъ чей-то. Я думала тоже холопишка чей, — потомъ разсказы[вала] Тихоновна. «Вбжалъ красный весь, спшитъ». «Иванъ Васильевичъ, Иванъ Васильевичъ!» Только смотрю, Иванъ Васильевичъ совсмъ другой сталъ. Какъ зароблъ. Это молодой баринъ.

— Маменька сказала папеньк, и папенька самъ сказалъ, что это не надо, и что совсмъ оставь его, вотъ и все! заговорилъ онъ.

Иванъ Васильевичъ недовольно ушелъ, но такъ, что все теперь погибнетъ, и онъ не отвчаетъ. Молодой баринъ остался, сконфуженный еще боле поклономъ земнымъ Кузьки. Отделавши[сь] отъ Кузьки, онъ оглянулся и, увидавъ Николавну, спросилъ: «откуда?»

Николавна, какъ изъ тумана просіяло солнце, лаской просіяла на барина и на вопросы стала разсказывать ему.

1818 годъ —

Прологъ.

I.

Горе, испытываемое Марьей Яковлевной Гагариной посл столь неожиданной, страшной и неясной смерти своего мужа, было не только горе потери любимаго мужа, съ которымъ прожито семнадцать счастливыхъ и чистыхъ лтъ, но это было еще горе беспомощности и ужаса передъ неясной обязанностью воспитанія двухъ обожаемыхъ сыновей, оставшихся у нея на рукахъ. Старшему, геніальному, всми восхваляемому первенцу Саш, было шестнадцать, второму едору, «едрину Тирру», какъ его прозвали въ семь, было пятнадцать. И тутъ-то, именно въ ту пору, когда кончалось физическое воспитаніе, когда должно было начинаться то непонятное для матери руководствованіе этихъ юношей среди утесовъ жизни, между которыми должны были выплывать ихъ корабли, тутъ-то единственный руководитель семнадцатилтній другъ, мужъ, милый, добрый, несравненный ангелъ Васинька умиралъ вдали какой-то странной смертью, и на нее обрушивалась вся тяжесть непосильной обязанности. О дочери мать не думала. Съ ней она знала, что длать, знала все, что волновалось въ душ этой тринадцатилетней Лизы, на лету ловила проявленія ея чувствъ и мыслей и направляла ихъ туда, куда нужно было, знала, какъ это длать, и была уврена, что можетъ сдлать все, что нужно. Но что длается тамъ, въ душахъ этихъ двухъ прелестныхъ, полныхъ запросовъ отъ жизни мальчиковъ, и чемъ надо отвчать на эти запросы, и что выйдетъ изъ нихъ, какъ помочь имъ, — она ничего не понимала. Она невольно любовалась ими, такъ прелестны были они: старшій своей тонкой, нжной, скрытой, совершенно непонятной для нея натурой и меньшой, любимецъ ея, страстный, любящій, другой отецъ, только еще лучше его. Но эти-то прелестныя качества сыновей, они-то и пугали ее. Мать знала, что чмъ лучше были сыновья, тмъ опаснее было, чтобы изъ этихъ самыхъ дорогихъ качествъ не вышло самое большое для нихъ же зло, она знала, что ей не любоваться надо сыновьями, не испытывать къ нимъ чувства восхищенія, а напротивъ, надо было холодно руководить ими. А этого она не могла. Куда? зачмъ? чего они хотятъ? Мать ничего не понимала. Если она и понимала что, то то, что она понимала, ужасало ее, показывая ей, что она не могла идти съ этими юношами, чтобы руководить ихъ туда, куда влекло ихъ.

Про несчастье свое она узнала въ Москв. Это было въ начал Іюня 1818 года. Въ этомъ 1818 году они съ мужемъ и дтьми дожили въ Москв до начала іюня. Мальчики сдавали экзамены. Передъ концомъ экзаменовъ Князь Василій едоровичъ ухалъ въ Новгородъ окончить покупку Голицынскаго имнія и осмотрть свое родовое, то, къ которому онъ прикупалъ Голицынское имніе. Онъ къ 15-му долженъ былъ вернуться, чтобы со всмъ семействомъ хать въ Орловскую деревню, гд они всегда проводили лто. Княгиня Марья Яковлевна была въ комнат свекрови, старой 80-тилтней старушки, жившей съ сыномъ, и присутствовала при, всегда нсколько больныхъ материнскому сердцу, предпочтительныхъ ласкахъ, которыя бабушка оказывала старшему внуку Саш. Оба юноши, вернувшись съ экзаменовъ, были въ комнат бабушки. — Старшій сидлъ подл бабушки и старался понятно и ловко отвчать на странные вопросы бабушки, разспрашивавшей объ экзамен, и беспрестанно оглядывался на мать. Онъ понималъ, казалось, непріятное чувство матери за то, что бабушка говорила только съ нимъ, и старался разсказать про брата. Мать видла это и цнила его за это, но все-таки ей милй былъ этотъ здоровый, налитой кровью едя, который хмурился, мялъ руками все, что попадалось, и, казалось, только ждалъ того, когда имъ можно будетъ уйти. Мать видла это и думала: Саша хорошъ, разумется, онъ и добръ и уменъ, но онъ найдется, онъ суметъ, и его вс полюбятъ, a едю никто, кром меня, не понимаетъ. Всякій на его мст завидовалъ бы брату, а у него и мста нтъ въ сердц для зависти, — онъ только всхъ любитъ. —

— Ты, батюшка, мой табакъ не просыпай, — обратилась къ нему бабушка, протягивая старческую, съ узловатыми сизыми жилами [руку] къ табатерк, которой онъ игралъ.

Онъ хотлъ подхватить падающую табатерку, но она проскользнула, и онъ поймалъ ее, прижавъ подбородкомъ къ столу.

— Вотъ ты бы лучше учился какъ братъ, а то все балуешься, — сказала она.

едя хотлъ отвчать, но ему такъ смшно показалось, какъ онъ удержалъ табакерку; что онъ засмялся, отъ смха чихнулъ и засмялся еще больше; взглянулъ на мать. Мать не могла не улыбнуться, и онъ залился хохотомъ, который невольно сообщился брату, матери и потомъ самой бабушк и горничной Даш, которая всегда съ вязаньемъ сидла у бабушки. —

— Вчно шалости! Даша, убери табакъ, — утирая слезы смха, сказала бабушка.

Въ это самое время Марья Яковлевна услыхала скрипъ сапогъ быстро подходившаго къ двери человка и, оглянувшись, увидала Семена Иваныча Езыкова, съ блднымъ, испуганнымъ лицомъ, длавшаго ей знаки.

Семенъ Иванычъ былъ пріятель Князя. Онъ былъ сынъ бднаго помщика и воспитывался съ нимъ въ дом стараго князя. Онъ жилъ въ деревн, а теперь, пріхавъ въ Москву, гостилъ въ дом князя.

Она вышла къ нему.

— Княгиня, матушка! Я боюсь, что что-то нехорошо.

едя выбжалъ и, подбжавъ сзади Языкова и не замчая его лица и лица матери, сталъ, держась за поясъ Языкова, прыгать надъ нимъ, разставляя ноги. —

— Ну тебя, ступай!

— Бабушка спрашиваетъ, что такое.

— Ничего, ничего не говори, скажи, что Машинька это (экономка) позвала.

— Ну, я не пойду.

еклуша, другая двушка бабушки, выбжала спросить, что такое.

— Ничего, ничего, — сказала Княгиня и быстрыми шагами пошла съ Семеномъ Иванычемъ къ передней. —

— А вотъ что такое, вотъ что такое! —послышался сзади голосъ еди, и застнчивый радостный визгъ хорошенькой еклуши, и звуки поцлуевъ послышались сзади.