— Ничего. Матушка заступилась. Сказалъ: «Богъ проститъ».

— Охъ, я горькая. Онъ проститъ, мужъ убьетъ. Хоть бы смерть взяла меня.

Такъ она мучилась, а невинный младенецъ просился на свтъ Божій. И черезъ часъ на свт была лишняя человческая душа, чистая и непорочная; несмотря на то, что онъ былъ сынъ этой солдатки, онъ былъ чистъ, какъ первый человкъ прямо изъ рукъ Божіихъ.

Изъ невстокъ принимала участіе больше всхъ Ольга. Она истопила баню и свела родильницу в баню.

————

Между тмъ Иванъ едотовъ дошелъ съ своей сохой до Таловки и, перейдя ее вбродъ, перепрыгнувъ по камнямъ, вышелъ на гору и увидалъ все поле, занятое мужиками, и издалека еще узналъ своихъ сыновьевъ: Михайлу на бурой кобыл съ жеребенкомъ и сына Дмитрія на сивомъ. Они пахали вмст на одномъ осьминник, Тихонъ на рыжей пахалъ отдльно.

По тому разстоянію, которое было между сволоками и снятыми кафтанами и тмъ мстомъ, на которомъ они пахали, Иванъ едотовъ видлъ, что дло шло споро, и что до вечера, если онъ присоединится къ нимъ, они выпашутъ 2 десятины362.

Подведя лошадь съ сохой къ пашн и по дорог поздоровавшись съ мужиками, мимо которыхъ онъ прошелъ, старикъ остановился и, скинувъ гужи съ обжей, перевернулъ соху и сталъ развязывать возжи, которыми были привязаны сволока. Митрій въ это время былъ на другомъ конц осьминника и только что занесъ соху и поворотился назадъ. Митрій еще не усплъ дойти, какъ у Ивана едотова сволока были отвязаны; обжи опять наложены на мерина, возжи привязаны къ узд; хорошіе ременные гужи, пропущенные сквозь дыры, захлестнуты за концы, и сделка, не отвязанная, перевернута и накинута на гладкую спину и подхвачена пенёчной подпругой. Когда Митрій подъхалъ, старикъ уже, приказавъ внуку держать гладкаго мерина, сидлъ на борозд, разуваясь, и разматывалъ блыя онучи.

— Ишь пахота-то добро, Митюха, — сказалъ онъ сыну, срывая на меж уже зазеленвшій отпрыскъ полыни отъ стараго куска.

— Ничего, раздлка хороша, — отвчалъ высокій, широкоплечій Митрій, перегнувшись черезъ соху и оскобливая блестящей и звенящей палицей и кнутовищемъ сырую землю, приставшую къ загибамъ сошниковъ. — Только у ложочка сыренька. —

— Ддушка! куды мшочекъ-то?

— Вонъ туды, къ кафтанамъ, снеси. Бабы прислали, — сказалъ старикъ Митрію.

Тараска съ мшкомъ побжалъ быстрыми босыми ногами къ кафтанамъ. Иванъ едотовъ же, убравъ въ кучку на крестообразные сволока кафтанъ, онучи, новые лапти съ оборками, взялся за наглаженныя рукой ручки обжей и примрился, приподнимая соху.

— Проста твоя, батюшка, разсоха будетъ, — сказалъ Митрій.

— Должно въ самый разъ, — отвчалъ отецъ. — А вотъ попытаемъ. — И онъ, снявъ шапку, перекрестился.

— Господи, благослови. Ну-ка, Митрій, поведи-ка его, мерина-то, а то мальчишка не управитъ.

— А я, ддушка, за дядя Митревой сохой пойду, — сказалъ прибжавшій мальчикъ.

— Ну ладно. Господи, благослови.

Митрій босой, ступая большими ногами по борозд, оглядываясь, повелъ лошадь по краю борозды. Старикъ быстрымъ движенiемъ зацпилъ сохой землю и тотчасъ же легко пустилъ ее, не давая ей только ни глубже ни мельче забирать противъ того, какъ она была пущена. Меринъ налегъ, рванулъ, потомъ осадилъ, но старикъ шевельнулъ возжей и закричалъ: «ближе». «Ровне веди, такъ гоже!» И съ половины пашни борозда уже пошла ровная. Сзади мальчишка не отставалъ, и то и дло былъ слышенъ его пронзительный, подражавшій мужикамъ голосъ: «ближе, вылзь! Куда тебя, домовой! Тпру! Аль не видишь!» и все то, что онъ слышалъ, кричали другіе мужики.

Меринъ была лошадь мягкая, и хоть она никогда не пахала, видно было, что она пойдетъ хорошо. Заворотивъ назадъ и переложивъ палицу, Дмитрій обернулся, указывая на борозду Тараски:

— Вишь наковырялъ:

— Ты поднимай на себя, — улыбаясь, крикнулъ ему старикъ.

— Я и такъ на себя, да онъ все вертится.

— Мелокъ еще.

На третьей борозд лошадь дала потъ и поняла, что не надо рвать, и пошла смирно. Мальчикъ сталъ водить, a Митрій взялъ свою соху. Черезъ нсколько рядовъ старикъ веллъ мальчику пустить, и самъ на возжахъ сталъ править лошадью. Не только лошадь, но и Иванъ едотовъ вспотлъ, такъ было тепло. Въ земл вспаханной ногамъ тепло было. Пахло червяками, и видны были взрзанные. Грачи летали по всему полю бочкомъ, шагомъ, не летая, переходя съ старой на новую борозду. Жаворонки вились со всхъ сторонъ. Солнце блестло на сохахъ. Съ разныхъ сторонъ слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущихъ матерей кобылъ. «Вылзь», «ближе», «ну, забыла» и псни слышались съ разныхъ сторонъ большого поля до самаго лса, изъ желто-бураго длавшагося полосатымъ.

— Дядя Иванъ, отпрягать, что ли? — крикнулъ Карпъ, пахавшiй рядомъ.

Иванъ едотовъ поглядлъ на сволока съ своимъ кафтаномъ и лаптями, гд мальчишка сидлъ, плетя кнутъ, и, сообразивъ, что не вспахано еще осьминника, отвтилъ, что рано еще. Ему жаль было оторваться отъ этаго дла.

— Еще высоко солнышко. Еще надо пройти, — отвчалъ онъ и продолжалъ работать.

Но въ середин работы онъ былъ развлеченъ крикомъ людей, хавшихъ верхами и въ бричк прямо на нихъ. Онъ узналъ прикащика Чернышевыхъ и ихнихъ дворовыхъ. Человка же въ бричк онъ не зналъ. —

Хотя отецъ Ивана едотова, старый старикъ едотъ Алексичъ былъ живъ, Иванъ уже давно былъ полнымъ хозяиномъ дома. Старикъ понемногу отставалъ отъ дла и передавалъ сыну. Теперь уже лтъ шесть старикъ Алексичъ отказалъ сыну вс деньги (ихъ было 520 серебряныхъ рублей, зарытыхъ на пчельник, подл яблони) и ни во что не входилъ, только копался на пчельник. Но и тутъ, зная, что старикъ слпъ и роя не увидитъ, Иванъ едотовъ слдилъ за пчельникомъ и посылалъ во время роевщины свою старуху на помощь отцу. Она съ нимъ и огребала и сажала. Въ дому же по всмъ дламъ Иванъ едотовъ былъ полнымъ хозяиномъ. А въ дом было не мало дла. Бурачковы, такъ прозывался дворъ Ивана едотова, держали землю на двнадцать душъ, да еще снимали у другихъ столько же, a всхъ въ дом у нихъ прокормить надо было двадцать восемь душъ. Кром старика, который еще таскался, старуха, мать Ивана едотова, хотя уже третій годъ не слзала съ печи, была еще жива. У Ивана едотова было 4363 сына: 3-е364 женатыхъ и одинъ изъ нихъ въ солдатахъ. Солдатка жила у свекора. Да еще была дочь, убогая двка, да у меньшаго брата Родивона былъ сынъ женатый отъ первой жены, да двое отъ второй жены. Да внучатъ было у Ивана семеро, да у Родивона двое. Такъ что всхъ было двадцать семь душъ. Надо было за всхъ подати заплатить и всхъ прокормить и всхъ распорядить такъ, чтобы дло не стояло, и ссоръ и грха бы не было. И съ тхъ поръ, какъ Иванъ едотовъ взялся за хозяйство, дворъ Бурачковыхъ пошелъ въ гору. Иванъ едотовъ никакимъ промысломъ не занимался, какъ другіе излегощинскіе мужики. Онъ ни горшечничалъ, ни барокъ не строилъ, ни лснымъ дломъ не занимался, а только пахалъ и захватывалъ земли, сколько могъ больше. Излегощинскіе мужики говорили, что Ивану едотову хорошо пахать и сять, какъ у него въ двор семь мужиковъ да восемь бабъ работницъ, да отецъ ему кубышку полну отдалъ, но они не знали всего неусыпнаго труда и заботы, которые полагалъ на свое хозяйство Иванъ едотовъ. Держать всю семью, и свою и братнину, такъ, чтобы не было ссоръ и ни обидъ не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко тоже бывало ладить съ братомъ Родивономъ. У другого большака меньшой братъ Родивонъ пьющій давно бы отдлился, и пошло бы все добро на двое, и работниковъ меньше бы стало, а онъ съ нимъ ладилъ и не длился. Но это не легко ему было. «Не работа сушитъ — забота», говаривалъ онъ себ. И точно, Иванъ едотовъ спалъ меньше всхъ въ дом. Мужики говорили тоже, что Иванъ едотовъ жаденъ на землю и крпокъ такъ, что изъ него не выжмешь полушки. И это было справедливо, но каждому Богъ далъ свои заботы и радости. У другихъ было веселье, кабакъ и угощенье и щегольство, а Иванъ едотовъ никакой радости не зналъ, кром церкви Божьей, и домашней заботы. —