Великій Князь былъ удивленъ, губернаторъ разсердился, и старуху взяли въ часть; черезъ день ее выпустили. Тихоновна пошла дальше къ Троиц.

Мысль о подач црошенія Государю именно потому, что за него она пострадала, запала373 въ голову Тихоновн. У Троицы Тихоновна отговла и исповдовалась у Отца Паисія. На духу она разсказала ему свое горе и каялась въ томъ, что подавала прошеніе Царскому брату. Отецъ Паисій сказалъ ей, что грха тутъ нтъ, и что въ правомъ дл и Царя не грхъ просить, и отпустилъ ее. И въ Хотьков она была у блаженной, и блаженная велла ей просить самого Царя.

Тихоновна на обратномъ пути вмст съ дьяконицей и Еремушкой зашла въ Москву къ Угодникамъ. Тутъ она узнала, что Царь въ Москв, Тихоновна подумала, что ей видно такъ Богъ велитъ просить Царя. Надо было только написать прошенiе.

Въ Москв Тихоновна хотла пристать на постояломъ двор, но дьяконица увела ее въ домъ Чернышева. Она сказала, что старушка Княгиня мать всхъ странныхъ принимаетъ, и тамъ они найдутъ человка написать прошеніе.

II.

<На утро чуть заблаговстили, старуха встала, глаза перекрестила и пошла въ Кремль. Отстояла утреню, обдню, приложилась къ мощамъ и въ обдъ вернулась на дворъ къ Чернышевымъ совтоваться съ діаконицей когда идти домой.

На двор народа было много, какъ на ярманк. —

Тихоновна въ жизнь не была дальше города. Теперь она того насмотрлась, что уже ничто ее не удивляло. И не только потому, что не удивляло, но потому, что не могла обнять всего того, что видла. На двор были кареты, кони, господа въ галунахъ, прислуга, гладкіе кучера въ плис бархат. Она смотрла на это и не видла. Все, что она видла и понимала, были мужики изъ деревни, ихъ лошади, телги, пехтери съ сномъ и она къ нимъ направилась. Свечера Тихоновна, уставши отъ дороги и сумерками, ничего не разсмотрла на господскомъ двор. Дворникъ позвалъ ее поужинать въ избу, и ее покормили и посл ужина она легла на полу, положивъ котомку подъ голова, и заснула. Утромъ она встала еще темно, и только дворникъ, тотъ самый, который позвалъ ее вчера къ ужину, окликнулъ ее, когда она выходила изъ воротъ.

— Рано поднялась бабушка! крикнулъ онъ ей. —

— Благовстятъ кормилецъ, проговорила она кланяясь.

— Съ Богомъ бабушка, приходи опять.

Такъ что Тихоновна ничего не видала въ двор Чернышевыхъ, кром однаго этаго дворника, и не замтила самаго мста. Съ трудомъ распрашивая прохожихъ, добралась она теперь до Чернышевскаго дома и вошла во дворъ, который запомнила еще вчера по двумъ большущимъ горшкамъ каменнымъ, стоявшимъ на каменныхъ столбахъ воротъ. Тихоновна, какъ и вс люди, имла свой отдльный міръ людей, въ которыхъ она узнавала своихъ, и съ которыми она чувствовала для себя обязательными человческія отношенія, и другой міръ, чуждый, къ которому она себя ничмъ не чувствовала обязанной, который ей представлялся наравн съ другими явленіями жизни непонятнымъ и чуждымъ. Такой былъ для нея весь міръ немужицкій, и въ особенности чиновницкой, съ которымъ она имла дло въ Пенз, и господскій.

Во все свое трехнедльное374 путешествіе она везд встрчала этотъ міръ: дома, помщечьи экипажи, самихъ ихъ у Троицы, и она удивлялась на него, иногда любовалась, но старалась избгать его и даже не обращать вниманія. Она везд искала своихъ мужиковъ, бабъ въ такихъ же лаптяхъ, зипунахъ и съ ними сближалась. Она поступала такъ, какъ поступаютъ и вс люди, считая своими только людей въ одинаковыхъ условіяхъ и проходя между другими, какъ между вещами.>

II.

<Съ тхъ поръ, какъ Тихоновна вошла въ Москву, она отказалась понимать смыслъ тхъ предметовъ, людей и дйствій, которые окружали ее. Все было для нея ново, невиданно, непонятно, и потому не занимательно. Она шла по Москв, возвращаясь изъ соборовъ, какъ идетъ горожанинъ по никогда невиданному лсу, ничего не понимая и всего опасаясь. Мало того, что Тихоновна ничего не понимала изъ того, что она видла, она знала, что она и не можетъ никогда понять значенія тхъ предметовъ, которые окружали ее.> Отстоявъ заутреню и обдню и приложившись къ святынямъ, старухи, съ трудомъ отыскивая дорогу, пришли къ двору375 Одуевскихъ. Раза два чуть не раздавили ихъ, кричали на нихъ, бранили ихъ; разъ полицейскій взялъ Дьяконицу за плечи и толкнулъ, запрещая имъ идти по той улиц, по которой он шли, и направляя ихъ въ лсъ переулковъ. Тихоновна и не знала, что ихъ согнали съ Воздвиженки именно потому, что по этой улиц долженъ былъ хать тотъ самый Царь, о которомъ она не переставая думала и которому намревалась написать и подать прошеніе. <Добравшись съ помощью указаній послдняго калашника до воротъ Княжескаго дома, она почувствовала облегченіе. Здсь былъ дворникъ, мужичекъ ихъ стороны, и здсь должна была быть Парамоновна, дьяконица.

————

Октябрь стоялъ теплый, и странницы оставили въ черной изб свои изъ лыкъ плетеныя котомки и шубы и на легк, Тихоновна въ одномъ сромъ зипун съ птушками на спин, въ чистомъ бломъ платк, которымъ была обвязана ея голова, и въ чистыхъ онучахъ, туго обвязывавшихъ ея тонкія ноги, и новыхъ широкихъ лаптяхъ, обновленныхъ въ Москв, а Дьяконица, въ солоп и башмакахъ на щерстяныхъ чулкахъ, ходили въ соборы.

Пройти туда и назадъ въ Кремль, обходить соборы и отстоять налегк, безъ котомокъ и шубъ, дв службы было для странницъ отдыхомъ посл привычныхъ въ эти 3 недли ихъ странствованія 40 верстъ, который он ежедневно проходили.>

Дьяконица, какъ всегда, шла тяжело и жалостно. Тихоновна, какъ обыкновенно, легко и бодро, шагами молодой женщины. —

<У воротъ она остановилась подл дворника и присла на лавочку у его караулки.>

У самыхъ воротъ странницы задумались, не узнавая двора, но взгляды въ середину двора съ длинными досчатыми мостками, ведшими изъ кухни въ людскую черезъ грязь двора, удостоврили дьяконицу, что она не ошиблась. <И дворникъ кривой, который вчера проводилъ ихъ, былъ тутъ, останавливая метлою собакъ, бросившихся на странницъ.>