— Ничего тетки, не тронутъ. У вы подлыя! крикнулъ онъ на собакъ, замахиваясь метлою. Вишь сами деревенскія, а на деревенскихъ пуще зарятся. Сюда обходи. Завязнешь. Не даетъ Богъ морозу. Но Дьяконица, заробвъ отъ собакъ, жалостно приговаривая, присла у воротъ на лавочку и просила дворника проводить. Тихоновна привычно поклонилась дворнику и, опершись на клюку, разставивъ туго обтянутые онучами ноги, остановилась подл нея, какъ всегда, спокойно глядя передъ собой и ожидая подходившаго къ нимъ дворника.

— Вамъ кого! спросилъ дворникъ.

— Али не призналъ кормилецъ. Егоромъ звать никакъ, сказала Дьяконица, да вотъ зашли къ Сіятельной.

— Излегощинская, сказалъ дворникъ, стараго дьякона будете. Какже. Ничего, ничего. Идите въ избу. У насъ принимаютъ. Никому отказа нтъ. А эта чья же будетъ? Онъ указалъ на Тихоновну.

— Излегощинская же Герасимова, была адева. Знаешь, я чай, сказала Тихоновна. Тоже Излегощинская.

— Какже! Да что, сказывали, вашего въ острогъ что ли посадили?

Тихоновна, ничего не отвчая, только вздохнула и подкинула сильнымъ движеніемъ на спину котомку и шубу.

Дьяконица распросила, дома ли старая барыня, и узнавъ, что дома, просила доложить ей. Потомъ спросила про сына, который вышелъ въ чиновники и служилъ по милости Князя въ Петербург. Дворникъ ничего не умлъ ей отвтить. И направилъ ихъ въ избу людскую по мосткамъ, шедшимъ черезъ дворъ. Старухи вошли въ избу, полную народомъ: женщинами, дтьми, людьми дворовыми, и помолились на передній уголъ. Дьяконицу тотчасъ же узнала прачка и горничная старой барыни и тотчасъ же обступили ее съ распросами, сняли съ нее котомку и усадили за столъ, предлагая ей закусить.

Тихоновна между тмъ стояла у двери, оглядывая краснаго лсу новую 10 аршинную горницу, печь и дежу и изобиліе всего въ этой изб. Красная кухарка вынимала горшокъ съ кашей изъ печи. Старикъ шилъ сапоги въ углу.

— Садись, бабушка, что стоишь. Садись вотъ тутъ-то, котомку-то сними.

— И такъ не повернешься, куда садиться-то. Проводи ее въ черную избу.

— Вотъ такъ мадамъ отъ Шальм, сказалъ молодой лакей, указывая на птушки на зипун Тихоновны. И чулочки то и башмачки.

Онъ показывалъ на ея онучи и лапти — обновы для Москвы.

— Теб бы, Параша, такъ.

— А въ черную, такъ въ черную. Пойдемъ, я теб провожу.

И старикъ, воткнувъ шило, пошелъ съ ней и проводилъ ее въ другую избу. Къ Дьякониц въ это время сбжались ея знакомыя, и М. Пим., поварова жена, повела ее къ себ. Тихоновна не только не обращала вниманія на то, что говорили вокругъ нея и про нее, но не видла и не слыхала. Она съ тхъ поръ, какъ вышла изъ дома была проникнута чувствомъ необходимости потрудиться для Бога, и другое чувство, она сама не знала, когда, западало ей въ душу — необходимость подать прошеніе. Уходя изъ чистой избы людской, она подошла къ Дьякониц и сказала кланяясь: Объ длу то объ моемъ, матушка Парамоновна, ты не забудь ради Христа. Спроси, нтъ ли человчка.

— А это чего старух надо?

— Да вотъ обида есть, прошеніе ей люди присовтовали Царю подать.

— Прямо къ Царю ее и весть, сказалъ шутникъ лакей.

— Э, дура, вотъ дура-то неотесанная, сказалъ старикъ сапожникъ. Вотъ возьму теб, колодкою отжучу, не погляжу на твой фракъ.

Лакей началъ браниться, но старикъ, не слушая его, увелъ Тихоновну въ черную. Въ черной, гд тоже было много народа, кучера, конюха, Тихоновна сняла котомку, перебулась и не дожидаясь хотла закусить своего хлбца, но кухарка отрзала ей господскаго, горяченькаго и дала кваску. Повши, Тихоновна, разговорилась съ старикомъ сапожникомъ и разсказала ему свою заботу. Старикъ общалъ спросить у писца. И Тихоновна осталась ждать, пересучивая ниченки и разминая онучи. Она насмотрлась многаго невиданнаго ею въ эти три часа до господскаго обда.

————

Дьяконица была у старой Княгин.

III.

Изба черная была старая горница изъ крпкаго краснаго лса. Тихоновна смряла ее глазомъ и нашла, что она еще побольше будетъ ихъ новой избы, которую они поставили въ прошломъ году. И печь была большая и новая, видно, недавно смазана, и полы мощеные, но прибора въ изб не было. Полы грязные, палатей не было. Ни конничка, ни вшалки. Ничто не прибрано. Платье, шапки валялись по угламъ и по окнамъ. Не было хозяина. Кухарка изъ дворовыхъ, толстая женщина, вынимала хлбы и ставила горшки и ругалась съ народомъ. А народъ то входилъ, то выходилъ. Кто попросить хлбца, кто пошутить съ Аксиньей. А ей не до шутокъ было. Никто ей не хотлъ помочь. Такъ что Тихоновна пошла и принесла съ кучеренкомъ ушатъ воды. —

Весь народъ входилъ и выходилъ. Сидли въ горниц только птичница, мать прачки, мотавшая нитки, сапожникъ съ небритой бородой блой, какъ стриженая овца, и молодой малый, лежавшій на печи и просившій Христа ради рюмочку. Черезъ часъ посл прихода Т. (Николавны) хлбы были вынуты, обдъ готовъ, люди пообдали (и то не по порядку, а то одинъ, то другой, порознь), и Николавна, прежде отказываясь, пообдала и разговорилась съ птичницей. — Птичница разсказ[ала], какъ живутъ господа: дворни человкъ было сто въ Москв. Птицы привозятъ битой съ деревень. И господа хорошіе. —