Иванъ едотовъ еще и за то любилъ церковь Божію, что въ церкви онъ забывалъ про домашнія дла. Теперь, только что онъ вышелъ изъ церкви и вошелъ въ свою слободу, и еще больше, когда увидалъ свой дворъ, вся забота сегодняшняго дня тотчасъ же охватила его. Ему видно было, что завалинка навозная, которую взялся отвалить братъ Родивонъ съ внукомъ Алешкой, съ сыномъ старшаго сына Дмитрія, была отвалена только до половины. Родивона вовсе не было. А Алешка, толстомордый шестнадцатилтній парень, сидлъ, опершись локтемъ на вилы, и смотрлъ на бабъ — Ольгу и убогую двку, дочь Матрену. Он съ засученными рукавами мыли тряпками проножки стола. Звонкій голосъ смющейся Ольги издалека слышенъ былъ, но она, согнувшись въ три погибели, усердно терла.

Въ семь Анисима Бровкина была радость. Его и другихъ троихъ мужиковъ выпустили изъ острога. Они содержались въ тюрьм 3 года за драку съ землемромъ. <Дрались не они одни, a вс понятые — ихъ было четырнадцать человкъ, а засудили и посадили въ острогъ четверыхъ: Ивана Дева — онъ всегда былъ спорщикъ — старика365 Копылова — непокорный мужикъ, Болхина — отчаянная голова, и Анисима за его упрямство. Теперь ихъ выпустили>. Родные здили за ними въ Краснослободскъ въ тюремной замокъ и на другой день на четырехъ саняхъ къ обду вернулись въ село. Онисимъ Жидковъ халъ съ старухой и среднимъ сыномъ. Большой оставался дома сдавать уголья, а меньшой, Ванька, безъ отца былъ отданъ въ работники къ Ящериновскому купцу дворнику.

<Дло было постомъ на пятой недл. Зима еще крпко стояла, и снгъ только осунулся съ боковъ, а дорога еще была хороша полемъ. Только въ деревн были заносы и ухабы, и вся дорога занавозилась. —>

Анисимъ зналъ все, что длалось дома. Старуха его навщала его въ острог во все время, привозила рубахи и гостинцы и совтовалась про домашнія дла. — Въ острог Анисимъ передъ отъздомъ сходилъ къ смотрителю, поблагодарилъ его за его милости 3 рублями, а хозяйку его поблагодарилъ холстомъ деревенскимъ. Потомъ попросилъ прощенья у своихъ сторожей и товарищей, роздалъ имъ пироги деревенскіе, привозные, помолился Богу, надлъ новую шубу, а кафтанишка старый (ихъ посадили лтомъ) подарилъ Кирьяку дурачку и вышелъ за ворота на улицу.

— «Прощай, дядя Анисимъ». «Не поминай лихомъ, дядя Анисимъ». «Дай Богъ теб въ добромъ здоровьи», — слышалъ со всхъ сторонъ Анисимъ. —

За воротами стояли 4 саней. И366 Григорій, отдавъ лошадь матери, снявъ шапку, низко кланяясь, подошелъ къ отцу. —

— Здорово, Гришутка, — сказалъ отецъ, вглядываясь въ молодца сына и въ свтлую, какъ ленъ и курчавую, какъ волна, бородку, прибавившуюся безъ него. Григорій заплакалъ. Отецъ поцловался съ нимъ и сталъ спрашивать про Аксютку, про Мишутку.

— Вс слава Богу, батюшка, живы, здоровы.

Графена, у лошади стоя, заголосила, увидавъ слезы сына. — Анисимъ между тмъ оглядывалъ свою лошадь, знакомаго, подласаго мерина. Онъ его вымнялъ на ярманк. Лошадь была гладка, обросла шерстью и поширла. И онъ обратился къ старух:

— Буде, буде, давай лошадь то.

Онъ оглядлъ и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большакъ длалъ. Торпище было новое, подоткнуто подъ сно.

Указъ Правительствующаго Сената, по которому, между прочимъ, предписывалось «особо начатое дло противъ крестьянъ села Излегощъ за недопущенiе землемра до утвержденія межи и за сдланіе прибывшимъ туда Земскому суду и губернскихъ длъ стряпчему грубости оставить безъ дальнйшаго производства и подсудимыхъ, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межеваніе, отъ коего возродилось сіе слдственное дло, найдено неправильнымъ, такъ и потому, что, если крестьяне за ослушаніе и подлинно заслуживали наказаніе, то оное можетъ быть имъ замнено долговременнымъ содержаніемъ подъ стражею».

Этотъ указъ дошелъ до Краснослободска, гд содержались въ острог 7 крестьянъ села Излегощъ только 6-го Марта 1824 года, тогда какъ онъ былъ подписанъ въ Петербург 13 Ноября.

18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашевъ 52 лтъ, едоръ Рзунъ 45 лтъ, Петръ Осиповъ 34 лтъ и Василій Прохоровъ 29 лтъ были выпущены изъ острога.

Въ село Излегощи извстіе о выпуск мужиковъ дошло за недлю до ихъ выпуска, и родные на четырехъ саняхъ пріхали въ острогъ за своими хозяевами и привезли имъ рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были въ острогъ лтомъ.

За Михаиломъ Кандрашевымъ пріхала его старуха и средній сынъ Карпъ. Михайла былъ изъ первыхъ мужиковъ въ сел. Не то, чтобы онъ былъ богатй, какъ голова и горчешникъ Сидоровъ. Т настроили себ дома новые, большіе, имли самовары, принимали господъ и носили фабричнаго сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла былъ мужикъ старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. Въ суск у него тоже бывало полно хлба; въ сараяхъ и въ амбарахъ всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Онъ самъ былъ мастеръ — бондарь. И медъ всегда былъ отъ своихъ пчелъ. Лошади были у него свои доморощенныя, старой одной породы, все больше соврасыя. И у бабъ его сундуки были полны холстовъ и сукна благо и чернаго.367 И въ дом у него былъ порядокъ. Онъ самъ былъ съ начальствомъ тихъ и робокъ, а въ семь его боялись, хоть онъ не дрался и дурнымъ словомъ не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.