Надо сделать то, что требуется. Гуманизм в том и заключается, что стоит переступить через себя и позволить чему-то свершиться вне зависимости от твоего эгоистичного «спасения собственной души».

– Надо, - обронил я, выходя в коридор.

– Надо, - повторил как под гипнозом Брусов, встав за спиной.

Мы пошли в коричневый мужской вагон. Ноги как деревянные, руки дрожат. Я едва не выронил пистолет по пути. Брусов за спиной идет шатается, как бычок из сказки.

Всё купе, едва завидев нас, погрузились в мёртвую тишину. Слух о том, почему доктор пошёл за батей, разошёлся быстро. Застыли, прислушиваясь к каждому шороху в коридоре. Ощущение, что живых нет вообще.

Я отодвинул дверь лазарета, картина больно ударила по глазам: Добрыня превратился в тухлого, гниющего урода. Вздувшееся обезображенное лицо большими кровоточащими губами кусало края одеяла. Кровь шла из дёсен, что уже лишились зубов. Он стонал, чудовищной силой воли не позволяя себе кричать. Лишь ещё живые глаза отчётливо говорили, сколько в нём внутри скопилось боли. Он осознано плавал между двумя мирами, почти перестав понимать, почему его всё ещё держат в этом мире. Почему не дают уйти в лучший, освободить от боли?

Богатырь Столбов вперился на меня ненавидящим взором. То на меня, то на пистолет в руке.

– Батя, - протянул Добрыня умоляюще. Это длилось какие-то секунды. Столбов подался навстречу, но я первым сорвался в действие.

– Какого хера ты сидишь здесь? Я дежурства не отменял!
– Почти не понимая, что творю, я схватил Столбова за шиворот рубашки и отбросил в коридор, добавляя пинка для разбега.
– Живо на кочегарню! Иначе без завтрака и обеда останешься!

– Василь Саныч, не надо!
– Запоздало закричал тот из коридора, поднимаясь с пола. Но Брусов уже повис у него на плечах, заламывая руку и мешая подняться. На Столбова навалились всей толпой, окончательно похоронив его попытки подняться. Завалить его было сложно. Крепкий от природы.

Я закрыл дверь купе. Перевёл взгляд на Добрыню.

– Прости, мужик. Ты был хорошим рабочим. Передай всем нашим по ту сторону, что мы постараемся прожить немного дольше.

Он моргнул, не в силах ответить.

Я поднял пистолет, подхватил соседнюю подушку и приставил её к лицу Добрыни. Палец дёрнул курок. Приглушенный выстрел, тем не менее, оглушил. Не уши, а что-то внутри. В самом разуме вдруг всё затихло, глядя, как по подушке расползается кровавое пятно…

Очнулся на соседней полке в лазарете долгие минуты спустя. Пришёл в себя с ясными мыслями о том, что как сожженный в Средневековье за «еретические» взгляды научный деятель, я так же стойко должен держаться своей правды. Что бы ни случилось, этот внутренний стержень, ощущение своей правоты, должен быть. Обязан быть! Иначе всё рухнет. Вообще всё. Весь проклятый мир вокруг перестанет иметь значение.

Брусов пощёлкал пальцами перед глазами, возвращая в действительность.

– Ты в порядке?

– Всё отлично!
– Сгоряча обронил я, поднимаясь.
– Где Столбов и Добрыня?

– Столбов намотал сопли на кулак и пошёл дежурить, как ты и сказал. А тело Добрыни мужики отнесли в розовый вагон. При ближайшей остановке захороним. Ты бы шёл спать к себе в купе - мне тут продезинфицировать весь лазарет надо. Тело Добрыни, конечно, создаёт не тот уровень радиации, чтобы могилу плитами накрывать, но всё же я пока запретил появляться без необходимости народу в розовом вагоне, где он лежит.

Я снова присел на место. Радиация, смерть, смерть, радиация. Почему мир такое Чистилище? Куда столько проблем на горстку людей? Отвечаем за поступки нескольких мудаков, развязавших Войну из-за нелепых амбиций.

Брусов без дальнейших разговоров подхватил под плечо и вывел в коридор.

– Ты потому и батя, что тебе ещё детей строгать! Береги яйца!
– Напомнил он, прорывая все возможные беседы на корню.
– Вот будешь дедом - сиди тут сколько хочешь! А пока пошёл вон с подвластного мне клочка территории!

Мужики в коридоре отвели взгляд, опустили глаза, сделав вид, что заняты интересной беседой. Осуждают? Вряд ли. Каждый, подумав какое-то время, придёт к такому же выводу - обойма не зря лишилась патрона. И по жёсткому со Столбовым я поступил лишь потому, что так надо. В работе отвлечётся. Мы все должны работать и не забывать об обязанностях. Иначе всё перестанет иметь смысл.

Пусть хоть весь мир рухнет, но завтрак должен вариться, печка топиться, а состав мчаться по рельсам, оставляя за собой километры пути. Это единственный ориентир, который говорит нам всем, что мы движемся вперёд. Закрыться в купе и плакать в подушку разрешено только ночью. Таковы правила, привитые экспедицией.