Антонина, уложив Фотия, ласково поправила простыню и поцеловала в висок. Он спросил сквозь сон:

–  Мы всё о себе, о себе… Ты-то как сама?

–  Хорошо, мой милый. Не волнуйся, спокойной ночи.
– И заботливо погасила свечу.

Вышла, дверь прикрыла. Сделала несколько шагов и, нажав на медную ручку комнаты Феодосия, заглянула внутрь. Там свеча всё ещё горела, а приёмный сын безмятежно спал, разметавшись на постели совершенно нагой. Молодое мускулистое тело, сильный торс и плоский живот, завитки волос на лобке и такое нежное розовое достоинство взволновали женщину. Не смогла преодолеть вожделения, с тихим стоном развязала тесёмки у себя на плече и на талии, сбросила одежду и легла рядом с юношей. Мягко притянула к себе, стала обнимать, жарко целовать и лизать в самых потаённых местечках. Он мурлыкал во сне, поддавался ей, сладко улыбался. Но когда она приступила к главному, вдруг открыл глаза и, увидев всё происходящее, страшно удивился. Приподнявшись, пробормотал:

–  Мама, вы?… Что вы делаете, мама?… Это же грешно…

–  Ничего, ничего, мой милый, - отвечала она, продолжая ласки.
– Ты ж мне не родной, а приёмный… Значит, ничего…

–  Нет, а как же папа?… То есть, Велисарий?
– слабо сопротивлялся юноша.

–  Папа не узнает… Ты ведь не расскажешь ему? Ну, а я тем более…

–  Нино, Нино, нельзя… - Феодосий откинулся на подушки и страдальчески посмотрел в потолок.
– В вашем положении, Нино? Разве можно?

Женщина взглянула ехидно:

–  Именно в моём положении, славный дурачок! Именно в моём положении - значит, без последствий.

–  Да, но плод? Можно потревожить…

–  Нет, на пятом месяце это позволительно… - И с такой горячностью стала возбуждать его плоть, что приёмный сын, сдавшись ей без боя, целиком отдался сладострастному чувству. Только вздрагивал и шептал:

–  Боже, что мы делаем… Боже, как приятно!… - и кряхтел, и морщился, выгибая шею, скалился, стонал, задыхался и едва не разрывал простыню, смятую, зажатую в его кулаках. Ложе колыхалось от неистовых колебаний, белая набухшая грудь матроны прыгала вверх-вниз у него перед глазами, а кошмарные тени, создаваемые отблесками свечи, корчились по стенам.

Наконец, спазмы поутихли, и любовники, отсоединившись, не спеша приходя в себя, вытянулись в постели, жаркие и влажные от испарины.

Антонина прижала губы к его щеке и произнесла томно:

–  Это было великолепно, милый. Я давно не испытывала столь глубокого удовлетворения.

Юноша открыл сомкнутые веки:

–  Как, а с папой? То есть, Велисарием?

Женщина ответила несколько задумчиво:

–  Понимаешь, детка… с Лисом я по-прежнему счастлива, конечно… но со временем… даже всё прекрасное приедается…

–  Он тебя берет часто?

–  Чаще некуда. Иногда по четыре раза в сутки.

–  Ничего себе!

–  Я порой даже говорю: погоди, не надо, дай передохнуть - да куда там! Лишь одно на уме, глядя на меня. А начнёшь всё-таки отказывать - сразу подозрения, что ему с кем-то изменяю. Он с годами сделался такой нетерпимый!

–  Потому что привык командовать.

–  Безусловно, да, но ведь я ему всё-таки жена, а не полковая шлюха!

Вскоре Антонина, одевшись и поцеловав Феодосия на прощанье, выскользнула из комнаты. Молодой человек упал на колени перед образами и, крестясь, долго повторял:

–  Господи, помилуй! Отпусти мне, Господи! Бо нечистый меня попутал, ввёл в искус. Обещаю, что искуплю, что вину заглажу, что не повторю, Господи!

И напрасно клялся. По натуре собственница, Нино никогда добровольно не отпускала свою добычу.

В доме сенатора Прова встретились три брата - три племянника прежнего императора Анастасия Дикора - старший Пров, средний Ипатий, младший Помпей. На дворе стояла осень 531 года, листья опадали с деревьев, птицы улетали на зимовье в Азию и Африку, а в триклинии было жарко. И от выпитого вина, и от съеденной тушёной свинины у мужчин выступал пот на лицах, часто шла отрыжка. Ужинали, беседовали на единственную тему: как убрать Юстиниана с престола?

–  Ситуация обостряется, - констатировал Пров, утирая лоб полотняной салфеткой.
– Недовольны все. Низшие слои замордованы окончательно - дикими поборами и чиновничьим произволом. Денег нет, а без денег не устроишься на работу, и в суде правды не найдёшь. Людям боязно появляться вечерами на улице - или изобьют, или же ограбят, или полоснут лезвием по горлу. Мастерские быстро разоряются, неприкаянных масса, нищие на паперти прямо-таки хватают за тогу. А вчера я видел, как на берегу, возле церкви Святого Акакия, нищенка рожала у всех на глазах, под открытым небом. Мне пришлось заплатить, чтоб её и младенца увезли в больницу для бедных. А властям нет ни до чего дела.

Тут вступил в разговор Помпей:

–  Бедняки-то ладно, им всегда живётся несладко, потому что плебс. А у нас, у патрициев, разве лучше? Кто считается с нами? Консисторий [15] фактически распущен, на свои заседания собираемся не чаще одного раза в год, да и то без всякого проку. Мы, сенаторы, никому не нужны. Так, отдельные поручения василевса - необременительные, глупые. Все дела вершит один человек. Сам себя называющий полубогом. Этот выскочка из Иллирика, сын простого крестьянина, у которого ромейской крови разве что на четверть! Тоже мне, «исапостол»!