В Хризотриклинии император продолжал совещаться со своим окружением. Он уже не сидел, а ходил вдоль стола, морщась каждый раз, как из окон, даже зашторенных, доносились выкрики: «Смерть Юстиниану! В Цезари - Ипатия!» Круто повернувшись к сенаторам, самодержец спросил:

–  Бьёмся до последнего или убегаем?

Гермоген ответил:

–  Нет, сдаваться нам не к лицу. Надо выстоять.

–  А сумеем ли? Может, отступить и, собравшись с силами, предпринять затем завоевание города по всем правилам стратегии и тактики?

Велисарий сказал:

–  Так намного сложнее. Надо действовать здесь и сейчас.

–  Ты даёшь гарантию, что твои и Мунда войска совладают с этой оравой?

–  Я и Мунд постараемся. Но гарантии даёт только Бог.

Отмахнувшись, самодержец вновь прошёлся вперёд и назад, мрачно приказал:

–  Говори, Варсима. Что ты предлагаешь? Только коротко.

Пётр отозвался:

–  Если коротко, то - бежать. Корабли готовы, и верхом до них мигом доскачем.

Автократор посмотрел на другого Петра - Патрикия:

–  Ты согласен, да?

Тот склонился подобострастно:

–  Редкий случай, когда согласен. Бережёного Бог бережёт.

У Юстиниана снова задёргалась правая щека:

–  Стало быть, бежать… Жалко!… Невыносимо!…

Вдруг из-за колонны, где была потайная дверца, появилась императрица. Шла она в царском одеянии - диадеме с подвесками, бархатном оплечье, усыпанном крупными драгоценными каменьями, и в плаще с золотым шитьём по нижнему краю. Щеки её пылали, а глаза были цвета бушующего моря.

–  Феодора, ты?
– вроде даже не удивился правитель.
– Знаешь, мы склоняемся к бегству…

–  Знаю, знаю!
– резко произнесла василиса.
– Слышала за дверью. Государственные мужи! Высшее сословие! Испугались кучки обезумевших оборванцев…

–  Ничего себе «кучка», - усмехнулся монарх.
– Захватили город и уже готовы выкинуть меня из дворца.
– Он вздохнул.
– И вообще, прости, политические дела - не для женского разумения.

У его супруги сузились губы:

–  «Не для женского разумения»! Что ещё остаётся женщине, если у мужчин затряслись поджилки, как у робких юношей? Только двое здесь вели себя лучшим образом - Велисарий и Гермоген. Честь им и хвала! Остальные - тряпки.

Император даже опешил:

–  Тряпки? Ты меня называешь тряпкой?

Бывшая плясунья сухо ответила:

–  Разве бегство - не проявление слабости? Да, оно спасительно в сложной ситуации. И, возможно, сохранит нам жизнь и теперь… А потом, потом? Сможем ли прожить, столького лишившись? Не замучим ли себя мыслями, что могли рискнуть и остаться у власти? Власть пьянит сильнее вина. Кто её вкусил, не забудет до конца дней своих. Нам не суждено быть бессмертными, но остаться на троне - в наших силах. Как, лишиться почестей? Потерять вот эту порфиру? Никогда больше не увидеть, как десятки, сотни, тысячи людей падают к твоим ногам, называя равной апостолам? Бросить на полпути начатые реформы? Лучше смерть! Жить в изгнании, презираемыми всеми и не выполнившими миссии своей на земле, предначертанной Богом? Невозможно, невыносимо. Царь не должен заканчивать дни в изгнании. Ведь не зря говорили древние, что пурпурные одежды для царя - лучший саван!

Кончив говорить, Феодора отвернулась к зашторенному окну и стояла на его фоне почерневшей свечой.

Тишину нарушил слабый голос Юстиниана:

–  Хорошо… Будь что будет. Видит Вседержитель, я не жаждал крови… Я откладывал бои до последнего. Выходил к народу с Евангелием. И готов был сложить венец добровольно… Нет! Отныне кончено. В том, что говорила её величество, слышались слова Богородицы.
– Он поднялся, хлопнув ладонью по подлокотнику трона, бледный, мрачный, но уже созревший для действий.
– Я решаюсь на схватку. Велисарий, выводи своих удальцов. Передай приказ Мунду - пусть гепиды выступают одновременно. Вы должны очистить от этого сброда и цирк, и Августеон, и Месу. Беспощадно. Недрогнувшей рукой. Я благословляю тебя. Подойди, мой друг. Дай перекрестить. Помни, что судьба Родины у тебя в мече.

В это самое время возвратившийся на кафисму Ефрем сообщил народу и новому государю, что дворец свободен, прежняя власть бежала, и Ипатий может перемещаться в Хризотриклиний без боя.

Многотысячная толпа завопила от радости. С новой силой димоты начали выкрикивать величальные лозунги. Люди танцевали от радости. Мало кто заметил, как немалая часть венетов во главе со Флором предпочла удалиться подобру-поздорову. Не было тут и Оригена, посчитавшего, что его обидели, не прислушавшись к здравым мыслям сенатора: лишь бездарный полководец Ипатий мог позволить народу оказаться в цирке - замкнутом пространстве, неудобном ни для обороны, ни для наступления; слишком всё поспешно и глупо; лишь установив двоевластие - штаб в Плакиллиане против Юстиниана в Большом дворце, - можно было добиться перевеса материальных и моральных сил, действовать расчётливо и наверняка. Но теперь иное - Ориген в этом балагане участвовать не намерен, пусть Ипатий выпутывается один.

А Юстиниан, отдав распоряжения, не нашёл ничего лучшего, как отправиться во дворцовую церковь Архангела Михаила и молиться о спасении собственной души. Феодора же стояла за шторой у окна в Хризотриклинии, находившегося напротив кафисмы, и смотрела во все глаза, что же происходит на улице, также повторяя одними губами: «Господи, спаси! Господи, спаси и помилуй!» Оба они не знали главного: войско Велисария вышло из подчинения; многие кричали, что не станут биться с безоружной толпой, и намеревались примкнуть к восставшим. Лис воскликнул: