Белорусские поэты (XIX - начала XX века)
вернуться

Богданович Максим Адамович
Шрифт:

МАДОННЫ

В ДЕРЕВНЕ

Lumen coeli, sancta rosa! [91]

Пушкин
Девичий облик нас пленяет и волнует, Нас матери душа возвышенно чарует. Величье красоты в их слитности живой,— Художники пред ней склоняют гений свой, Чтоб воплотить в творениях прекрасных Прообраз матери в чертах девичьих ясных. Ты стала, дева-мать, как символ красоты, И вот уж с полотна глядят твои черты. Я с тайным трепетом души на них взираю, И сердцем я стремлюсь к отеческому краю, Минувшее свое припоминаю я! Меж темных образов проходит жизнь моя, Я что-то в ней ищу тревожною душою. И давний день один встает передо мною. Однажды летнею рабочею порой Я шел деревнею. Понурой чередой Вдоль улицы, кривой и неширокой, хаты Стояли серые, сутулясь; как заплаты, Виднелись на стенах слепые окна их И почерневшая солома крыш гнилых. Всё разрушалось тут, старело, умирало, И мало что вокруг хоть как-то украшало Ту ветхость бедную; и только мак цветки, Такие яркие, как будто мотыльки, Рассыпал по грядам и тешил ими душу, Да, может, кое-где еще увидишь грушу Кривую, старую. Вот только и всего. А из людей кругом не видно никого, — Все на поле они; не пробежит порою Молодка с ведрами на речку за водою, И в шапке войлочной не встретишь мужика, И не услышишь ржанья жеребенка, И песня грустная не разольется звонко… Что ж странного, когда, услышав крик ребенка, Внезапно вздрогнул я и оглянулся. Ах! Я мальчика вспугнул; на слабеньких руках И на ногах он полз по травке у дороги; Он к няньке — лет восьми — в младенческой тревоге Спешил, дополз, и вот в подол он тут же к ней, Как будто жалуясь, уткнулся поскорей. И, как склоняется от ветра верх березки, Так девочка к нему нагнулась, чтобы слезки Подолом вытереть и словом приласкать, Чтоб успокоить плач, — совсем, совсем как мать. И в символ для меня слились живой, единый С чертами матери — девичий образ дивный, Тот образ девочки, и в этот миг она Была, казалось мне, вся до краев полна Такой широкою, родимой красотою, Что, помнится, на миг я просветлел душою. Не красота была, быть может, в бедной той Смиренной девочке, и хилой и худой, А что-то высшее, что Рафаэль великий Стремился воплотить в бессмертном женском лике. Страницу лучшую хранит мне жизнь моя! Вновь с тихой радостью ее читаю я. Пусть многое с тех пор потоком время смыло Из памяти моей, и светлый облик милый Той девочки исчез в туманной глубине,— Я верю: в трудный час вернется он ко мне. Между 1909 и 1913

91

Свет небес, святая роза! (лат.) — Ред.

ВЕРОНИКА

«`E un pensier del mio capo».

Giovanni [92]
Я, как на воске, сохраняю В душе минувшего печать. Хочу свой вольный стих начать — И вмиг былое вспоминаю; И вновь лечу туда, туда — К вам, детства дальние года. Встают перед духовным взглядом В воображении моем И тихий старосветский дом С тенистым, одичалым садом, И шест скворешника, и двор, И в маках низенький забор. Соседу нашему Забеле Тот старый двор принадлежал. Я там с его детьми играл, По крышам с ними лазил смело, И, криком наполняя дом, Производили мы содом. Беспечны были игры наши: Порой, поставив городки, Хвалились меткостью руки, Смеялись все при виде «каши», И каждый сдерживал свой плач, Когда в плечо врезался мяч. А каждый вечер выпускали Мы вяхирей и турманов. Дав несколько больших кругов, Они под облако взлетали, Как чистый снег кружились там И падали на кровлю к нам. Когда же робко загорались На небе звезды и ночной Прохладою сменялся зной, Мы на крылечке собирались, И оглашал негромкий хор Протяжной песней стихший двор. Так беззаботно пролетала В веселых играх жизнь моя. А рядом, тихое дитя, Забелы дочка подрастала. Ее тогда я мало знал: Совсем почти и не встречал. Жилось печально Веронике (Так звали девочку). Она Росла без матери, одна, Как полевой цветочек дикий, Отец хоть сердце и имел, Да приголубить не умел. Вот потому и полюбила Скрываться в старый сад она, Где веяло дыханье сна, Где тишина в листве таила Очарованье и покой, Как будто в глубине морской. Вдали как волны пробегали, Всплеснувши пеною цветов Поверх черешневых кустов, И в темных липах замирали. А тут и глухо и темно — Ни дать ни взять морское дно. И забывала Вероника За книжкой всё… А поглядит: Какою жизнью сад кипит! Шиповником и повиликой К ней тянется. Спросонья шмель Гудит, и горько пахнет хмель. И вновь страница за страницей Раскрытой книги шелестит, И незаметно день летит. Роятся думы вереницей… И юная душа растет И в полноте красы встает. Когда ж осенние картины Сад изменяли, и с берез Рвал листья ветер, а мороз, Кровавя ягоды рябины, Сребрил траву, и мы ногой Взрывали прелых листьев слой, И понемногу червонели Черемуха и пышный клен, А гнезда старые ворон Между ветвей нагих чернели, И, как пожар, пылал закат Меж сизых облачных громад; Когда осенний ветер дико Железом кровельным гремел, На чердаках пустых гудел,— Тогда скрывалась Вероника От нас до лета в институт, Ее не вспоминали тут. А время всё катилось дале, Отодвигая в толщу дней И городки и голубей; Мы неприметно подрастали — Иной уже усы растил И верхом красоты их мнил. И только разглядел тогда я, Что рядом тихо подросла И вешним цветом расцвела Соседей дочка молодая. Тогда впервые в тишине Родился стих живой во мне. Он бил кипящею струею, Сквозь холод мысли протекал И в твердых формах застывал, Как воск горячий под водою. Нетрудно было угадать, Что я в стихах хотел сказать. Прибавлю, что свое творенье Соседской дочке я послал, И млел, и всё ответа ждал. Прошли среда, и воскресенье, И десять дней, как десять лет, И месяц… а ответа нет. И вдруг я с нею повстречался, Заговорил, как в полусне. Она в лицо взглянула мне, Внезапно с губ ее сорвался Такой невинный, чистый смех, Что на него сердиться грех. Смеяться могут так лишь дети Да люди с ясною душой; Как жаворонок полевой Звенел он, юной страсти сети Уничтожал. Но в тот же час Он оборвался и погас. Печаль девичий лоб покрыла, Как тень от облака нашла. Мне на плечо рука легла, И тихо, ласково спросила Чуть слышным шепотом она: «Вам больно? То моя вина?» Нет, звездочка моя, не больно. Одно лишь видела душа, Как ты свежа и хороша, Как рада жизни ты невольно — Вся как в серебряной росе, Со скромной лентою в косе. И материнский образ тонко В ней проступил, когда она, Тревожной ласкою полна, Ко мне склонилась, как к ребенку, По-новому передо мной Живой сияя красотой, Где с первой прелестью девичьей Сливались матери черты. О, как ты дивно, красоты Двойной слиянное обличье! Казалось, вечный оживал В ней Рафаэля идеал! И пред высокою красою, Пронизан, зачарован ей, Склонился я душой моей, Благоговеющей душою; А в сердце было так светло, В нем затаилося тепло. Досель еще оно пылает; Глядишь — погасло, — вдруг язык Огня живого давний миг Воспоминаньем озаряет… И мчит меня к снегам Парнаса Крылатый конь, чтоб я потом Пел о далеком, о былом… Но как найти следы Пегаса На этих шумных мостовых? Передохни ж, мой верный стих. Между 1909 и 1913

92

«Она — создание моей головы». Джиованни (итал.). — Ред.

<ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ»>

«Хмуро небо ночное…»

Хмуро небо ночное, — Ночь давно пересилила день, И от свечки в покое Уж бесшумно колышется пятнами тень. Ты не спишь ни минутки — Напряженно в постели лежишь, Словно жадно и чутко Устремляешь свой взгляд в эту темную тишь. Голос — трепетней, глуше, Еле рот твой раскрылся, румян. Мне шепнула: «Послушай», — И, зардевшись, кивнула на гибкий свой стан. Сердце сжалось в волненьи! Понял я. У постели я встал Пред тобой на колени, С затаенной надеждою к чреву припал. А оно уж дрожало, Билась жизнь, затаенная в нем, — И душа просияла Никогда не гасимым священным огнем. Август или октябрь 1912

БЕРЕМЕННОЙ

Тихо идешь ты и в чреве ребенка, шагая, колышешь, Служишь теперь колыбелью темной и теплой ему. Август или октябрь 1912

«Дитя, что в колосе зерно…»

Дитя, что в колосе зерно, Под сердцем у тебя всё зреет, И сердце темное светлеет, Щедрей становится оно. И ничего в нем больше нет, Лишь есть любовь, ее сверканье И сладко-сонное желанье, И сладко-сонной думы след. Август или октябрь 1912

ТРИОЛЕТ («Деревянное яичко…»)

Деревянное яичко Представляешь ты собой. В нем увидишь, лишь открой, Деревянное яичко. Как игрушка-невеличка, В чреве скрыт ребенок твой — Деревянное яичко Представляешь ты собой. Август или октябрь 1912

«Когда дитя, ребенок твой…»

Когда дитя, ребенок твой, Под сердцем тихо шевельнется, То вмиг по телу разольется Еще невиданный покой. И ты, такой покой храня, Как будто слышишь человечка: «Я — птенчик, под твоим сердечком Как в гнездышке. Не тронь меня!» Август или октябрь 1912

ПРОКЛЯТЬЕ БЕРЕМЕННОЙ

К твоим окошкам спозаранку Явилась ворожить цыганка В посконном рубище нечистом, Блестя серебряным монистом. И, твой отказ почуяв сразу, Шипит проклятья злую фразу, В твой взор впирает взор сердитый: «Ребенка мертвого роди ты!» Тут засмеялась ты несмело, Вся задрожала, побледнела. Август или октябрь 1912

«С горем ты дитя рождаешь…»

С горем ты дитя рождаешь, Боли никак не унять. Стонами сердце терзаешь… Что я могу тут понять? Сильно меня ты любила, Сильно тебя я любил, Всё же довел до могилы, Мукам отдав, погубил. Август или октябрь 1912

«Совсем без сил, в поту, как белый снег бледна…»

Совсем без сил, в поту, как белый снег бледна, На смятой, кровью залитой постели Лежит усталая и жалкая она, «Я — мать», — одно лишь шепчет еле-еле. Она измучилась. Ей, может, уж не жить — Но счастьем полон взор страдалицы недавней, А на ее тугой груди уже лежит Багровый, тепленький — и чмокает забавно. Август или октябрь 1912

«После родов день ото дня ты вянешь…»

После родов день ото дня ты вянешь: Поблекшее осунулось лицо, Растрескались обветренные губы; На них порой неясно пробежит Пугливая и жалкая усмешка; Большие синеватые круги Легли, как тени, у очей, а очи Как будто просят милости у всех. Так маленький пушистый одуванчик Под ветром облетает, чтобы семя Могло взрасти и расцвести могло бы, И после только жалкий стебелек Всем говорит о жизни, данной детям. Август или октябрь 1912