Шрифт:
— Володя, наверное, тоже любил бокс.
Первый раз за весь вечер было произнесено его имя.
Я ответил торопливо и горячо:
— Не мог не любить. Он был настоящим парнем.
Все так же задумчиво она сказала:
— Как странно, мы были с ним такими близкими, собирались пожениться, а ведь совершенно ничего не успели узнать друг о друге.
— Потому, что в этом не было необходимости. Вы знали большее: душу друг друга.
Она ничего не ответила.
Когда она, наклонившись, застегивала ботики, до моего слуха донеслись слова:
—...Нет-нет, Старик случайно попал. Он привез на «виллисе» генерала. Их часть стоит где-то под Москвой. Вот генерал и отпустил его на день.
— Он всю войну под Москвой провел?
— Тю-ю!.. Шрам-то видел?
— Видел. Это ему в тридцать восьмом досталось.
— Тю-ю!.. Вполовину меньше тогда был. Забыл, что ли?
— То-то он показался мне уж больно большим.
— Ну, еще бы. Он под Волоколамском чуть не сыграл в ящик. По старому шраму немецким осколком попало.
Я чувствовал, как постепенно краснею...
И уж совсем, как пощечина, меня ударили слова:
— Вон молодой-то идет. Смотри, в солдатской шинелке. Тоже фронтовик.
Я круто обернулся. По вестибюлю, продираясь сквозь толпу, шел противник Старика, окруженный друзьями. Среди них были и рядовые, и офицеры, но не было ни одного не в шинели.
Я стиснул трость. К черту! Ни для кого не было привилегированного положения! Довольно ныть! Надо браться за дело. Хватит, насиделся на бабьей должности. Надо завести боксерские перчатки, футбольный мяч, диск — все, что угодно... «И—раз, и — два»—тоже нашел занятие! Если нельзя вернуться на фронт, так вернись хоть к спорту!..
— Ты готова? — спросил я Ладу. — Идем?
На улице сыпал мелкий дождь пополам со снегом. Лада поежилась и подняла воротник пальтишка.
— Саша, может быть, ты сразу в гостиницу?
— Ничего, не заблужусь.
Она улыбнулась едва заметно, задумчиво:
— В Москве заблудиться трудно... Но как твоя нога?
— Ничего. Сейчас ей это только полезно. Я и так что-то последнее время ослабил нагрузку.
— Тогда идем в метро.
Странно было спускаться на эскалаторе. Я пошутил:
— В Москве мне жить противопоказано.
— Почему?— не поняла она.
— Да потому, что моя нога совсем отвыкнет ходить из-за таких штук, — я показал на эскалатор.
К платформе подкатил голубой поезд. С шипением открылись двери. Вместе с толпой мы вошли в вагон. Большинство вошедших, судя по разговору, возвращалось из театра. Говорили о балете. Мы молчали. Вероятно, каждый из нас думал о своем.
Поезд замедлил ход. Вскоре яркий свет ударил в глаза. Я посмотрел в стекло, перед глазами промелькнули золотые буквы по красному фону, но я не успел их связать в слово. Пятью минутами позже длиннейший эскалатор вынес нас наверх. По-прежнему сыпал надоедливый дождь вперемешку со снегом. По-моему, рядом были трибуны большого стадиона. Лада взяла меня под руку:
— Осторожно, здесь всегда скользко.
Мы спустились по протоптанной в снегу тропке.
— Может, подождем трамвай? — предложила Лада.
— А нагрузка для ноги? — невесело пошутил я.
Мы перебрались через канаву и пошли по аллее, разбрызгивая месиво из снега и воды.
Лада спросила:
— Перейдем на асфальт?
— Одно и то же. Одно и то же, — на этот раз очнулся я.
Я посмотрел на Ладу, но под деревьями было темно, и черты лица ее расплывались.
Когда мы дошли до ипподрома, я узнал скамейку, на которой утром познакомился с замечательным человеком. Прежде говорили: человек человеку волк. А я на своем пути ежедневно встречаю друзей. Я хотел поделиться этой мыслью с Ладой, но подумал, что тогда придется рассказывать о зяте старика. Нет! Не нужно никаких ассоциаций, напоминающих ей о Володе.
Навстречу, позвякивая, шел пустой трамвай.
—Твой номер, — сказала Лада. — Обратно поедешь на нем.
— Я уже знаю, — сказал я. Это опять напоминало мне о старике. «Причем ведь все это делается бескорыстно», — подумал я.
Лада шла медленно, видимо, боясь за мою ногу, обходила каждую лужу. Когда нас обгоняли прохожие, она останавливалась и уступала дорогу. С левой руки были маленькие каменные домики. Перед каждым из них темнел палисадник. Все домики выглядели одинаково: острые крыши, узкие длинные окошечки.
— Ты сколько дней можешь задержаться в Москве?
— Дня два-три.
Больше до самого ее дома мы не проронили ни слова. У подъезда Лада остановилась. Было очень темно. Напротив серел силуэт большого дома. Направо простирался пустырь. Дождь и снег не прекращались.
Лада взяла меня за лацканы шинели и посмотрела мне в глаза:
— Саша, Саша! Ты только пиши!
Мне хотелось закрыть ее полой шинели, хотелось защитить от всего — защитить так, чтобы все житейские бури прошли мимо нее. Но не было такой защиты, не было таких слов...