бега, он обвел взглядом поле сражения, как бы говоря остальным собакам: «Эх вы! Не

умеете расправиться с каким-то медведем! Посмотрите, как это делается!» И, сделав

прыжок, вцепился зубами в горло могучего зверя.

В следующее мгновение медведь взмахнул лапой. Ошкуй описал в воздухе крутую

дугу и без движения распластался на льду.

Поврежденный череп и вывихнутая нижняя челюсть были расплатой за отважный,

но безрассудный подвиг. Казалось, что судьба нашего Ошкуя решена. Но в нем еще

теплилась жизнь. Нам удалось вправить ему челюсть и полуживого, с забинтованной

головой, отнести на базу.

Положение пса было очень тяжелым. Мы кормили его с ложечки. Благодаря

нашим заботам он поправился. [377]

Ничто не могло сломить у Ошкуя воли к жизни и преданности человеку. Он

остался работящей, понятливой, ласковой и попрежнему безмерно отважной собакой.

Но пережитые увечья дают себя знать. Ошкуй потерял возможность открывать рот

и высовывать язык; он не только не может разгрызть кусок мерзлого мяса, но даже

схватить его зубами. Пищей его теперь является болтушка из пеммикана или мелко

нарезанные кусочки талого мяса.

Ошкуй, как и раньше, работает в моей упряжке и единственный из всей своры

пользуется правом всегда оставаться на свободе в лагере. При кормежке собак он

обычно смирно сидит в сторонке. Но стоит мне скрыться в палатке и разжечь примус,

как он сквозь парусину принимается тыкаться носом в мою спину, напоминая о себе.

Достаточно сказать: «Подожди, Ошкуй! Сейчас ты получишь свой ужин!», и пес

успокаивается. Он подолгу, точно через соломинку, сосет из банки жидкую

пеммикановую кашицу. Но больше всего пес бывает доволен, когда я нарезаю ему

сантиметровые кусочки свежего мяса, которые он может глотать не разжевывая. Тогда

он выразительно смотрит в глаза, прыгает, трется о мои ноги и всячески старается

показать свою благодарность.

Наевшись, Ошкуй устраивается на ночлег поближе к входу в палатку. Спит он

чутко, и если появляется медведь, первым извещает нас о приближении зверя своим

странным лаем, напоминающим отрывистое мычание, и стремительно бросается в

атаку.

Вероятно, он жалеет лишь об одном — о невозможности участвовать в драках.

Когда начинается всеобщая свалка, Ошкуй только бегает вокруг дерущихся и мычит, а

когда особенно огорчается вынужденным положением болельщика, то садится в

сторонке и, подняв голову, жалобно воет, словно жалуется самому небу на свою участь,

лишившую его возможности принимать участие в излюбленном спорте.

Главным зачинщиком большинства драк, как и раньше, является неисправимый

Бандит. Но теперь у него появился достойный преемник из семейства «марсиан». —

семимесячный пес, неутомимый задира и драчун Петух. Это стройная красивая белая

собака. Только под левым глазом у Петуха большое черное пятно. Журавлев говорит,

что пес получил этот «фонарь» в первой драке, затеянной им еще в утробе матери.

Сильный и отважный Петух, должно быть, считает потерянным в своей жизни всякий

день, обошедшийся без потасовки. Нередко он ухитряется затеять свалку даже на ходу в

упряжке. Его хозяин в таких случаях, усмирив бойцов, долго и терпеливо распутывает

клубок из десяти собак, [378] крепко стянутый перепутавшимися шлейками и

постромками; но он довольно благодушно относится к зачинщику драк, прощая ему

проказы за отличную работу.

Вместе с Ошкуем и Бандитом идут в упряжке уже знакомые нам: коренастый,

немного кривоногий Штурман, колымчанин Юлай, рыжий Лис, всегда ощетинившаяся,

но на удивление беззлобная Гиена, заслуженный медвежатник Тяглый и другие, менее

приметные в нашей стае, но в большинстве своем трудолюбивые ветераны наших

походов. Все они после страшного путешествия в распутицу восстановили свои силы и

попрежнему беззаветно трудятся.

Лишь несколько псов стали инвалидами. Они остались на базе. На смену им

заступило молодое поколение североземельцев — семейство наших «марсиан». Все они

выросли в прекрасных работников и трудятся со всем пылом юности. Быстрый,