высокими торосами. Наконец опять все превратилось в хаотические нагромождения, и

льды встали [165] на нашем пути сплошной высокой стеной. След саней начал

извиваться змеей и делать все более крутые зигзаги. Собаки все чаще стали теснить

друг друга, чтобы пройти узкими щелями меж ледяных громад. Мы, еле переводя

дыхание, прыгали с одной стороны саней на другую, чтобы во-время развернуть их,

предупредить удар или удержать в устойчивом положении. Вдруг ледяной коридор

замкнулся. Мы оказались перед отвесной стеной в 15 метров высоты.

Долго лазали по льдам, забирались на айсберги и искали прохода. Но все

безрезультатно. На пути стояла сплошная, точно крепостная, стена, усеянная

трещинами и зубцами. В одном месте под Журавлевым рухнул снежный мост, и мой

спутник полетел вниз. Но трещина оказалась узкой, и он, расставив руки, удержался на

ее краях, пока я не подоспел на помощь. Будь она на полметра шире, я, пожалуй, мог бы

остаться один.

Ледяная гряда была не широкой — не более 300—350 метров. За ней лежал

ровный прибрежный лед. Но как добраться до него? Решили взять барьер приступом.

Что было дальше — трудно рассказать. Человек, не знакомый с такими льдами и

ездой на собаках, мог бы, пожалуй, принять мое описание за преувеличение, а для того,

кто имеет представление об этих вещах, будет все понятно, если я только скажу, что

пару саней и 700 килограммов груза мы поднимали наверх два с половиной часа.

Подъем шел под углом около 50°, по узкому карнизу, над трещиной в 18 метров

глубины. Надо было напрячь все наши силы, чтобы не только поднимать сани, но и

удерживать их на ледяном карнизе. В противном случае они неминуемо полетели бы в

расселину и разбились вдребезги. Закончив подъем, мы уже были неспособны к какой-

либо работе и расположились отдохнуть. Отдышавшись и выкурив по нескольку

трубок, через час начали спуск. Для уменьшения скольжения полозья саней обмотали

цепями и веревками, потом, вырубили топором ступеньки на склоне, отпрягли

бесполезных собак и в несколько приемов, используя промежуточные площадки,

спустили сани на руках.

Зато прибрежный лед, покрытый высокими снежными застругами, теперь

показался нам паркетом. Мы скоро дошли до берега, успели рассмотреть, что здесь он

уходил на восток-северо-восток и в этом направлении терялся в тумане. Через полчаса

туман опять окутал нас. Но теперь, уцепившись за берег, мы шли до полной темноты,

не отрываясь от приливно-отливной трещины. Не встречая на своем пути особых

препятствий, мы уже не обращали внимания и на туман. [166]

За весь день прошли не менее 30 километров. Определять расстояние теперь мы

могли только приближенно — по часам и по ходу собак. Одометр я разбил на последней

ледяной гряде.

* * *

В ночь на 17 марта разыгрался сильный мороз. Он донимал нас в спальных

мешках, заставлял часто просыпаться и поплотнее закутываться в мех. Утром, не

вылезая из мешков, мы разожгли примус, вырезали посредине палатки глыбу снега,

натопили воды и приготовили завтрак.

Пора было одеваться. Брюки и малицы, заменявшие ночью подушки,

превратились в замерзшие комки. При одной мысли, что все это надо надевать на себя,

хотелось снова поглубже нырнуть в спальный мешок, укрыться с головой и не думать

ни о чем. Но мы знали, что это не выход. Сидя в мешках, мы сначала осторожно, чтобы

не сломать замерзшие меха, постепенно размяли их руками и расправили, а уже потом

быстро надернули на себя. Впечатление было такое, словно ныряешь в ледяную воду.

Теперь, чтобы согреться, а заодно согреть и меховую одежду, надо было двигаться.

Журавлев расстегнул полы палатки, наполовину высунулся наружу и замер. Через

мгновение я услышал:

— Ой, лешой, куда приехали!

«Лешой» у него было универсальным словом. В зависимости от интонации оно

могло обозначать огорчение и радость, неприязнь и ласку. На этот раз я почувствовал,

что Журавлев чем-то обрадован.