Правда, для того чтобы «все-таки просачивалась», надо было провести кое-какие

мероприятия. Обычно, ложась в спальные мешки, если в палатке была печурка, мы

бросали в огонь хороший кусок звериного жира и спокойно засыпали. Аромат горящего

жира уносился ветром далеко во льды, там перехватывался медведем, притягивал его к

лагерю, а наши собаки встречали гостя и подымали нас на охоту.

На этот раз был применен другой метод.

Я освежевал тушку нерпы, сняв с нее, как обычно, вместе со шкурой и толстый

слой сала. Журавлев в это время сходил к палатке и вернулся оттуда с упряжкой собак.

Шкуру нерпы привязали позади саней, перевернули сальной мездрой на снег, и

упряжка, оставляя за собой кровавый след, понеслась вдоль кромки неподвижных

льдов. Через два часа Журавлев вернулся в лагерь. Мы поели и легли спать. Если где-

либо поблизости бродил медведь, он должен был сам прийти к нам. Запах нерпичьего

сала и крови привлечет его, как пчелу аромат цветов.

...Меня разбудил толчок в бок. Журавлев, пригнувшись, с карабином в руках, уже

сидел перед выходом из палатки. Тявкали собаки. Их лай бывает далеко не одинаков.

Они по-разному лают — на человека, на сорвавшуюся с цепи и свободно

разгуливающую собаку, на беспокойного, не дающего отдыхать соседа, на кусок мяса,

до которого не дает дотянуться цепь, и на зверя. Медведя они встречают сначала

нерешительным, но тревожным, раздельным и негромким гавканьем, будто желая

только обратить внимание хозяина и в то же время не испугать зверя. Если медведь, не

обращая на это внимания, подходит ближе, лай переходит в более громкий,

возбужденный и полный злобы.

Когда меня разбудил Журавлев, лай собак был еще сдержанным. Выглянув

наружу, я увидел, что по окровавленному следу идет крупный медведь. От нас его

отделяло не более 100—120 метров. На мой шопот — «почему не стреляешь?» —

охотник уверенно ответил: «Далеко мясо таскать. Пусть подойдет ближе».

Зверь приближался с опаской. Он уже заметил собак. Пройдя десять-пятнадцать

метров, он останавливался, поднимался [174] на задние лапы, втягивал носом воздух,

рассматривал лагерь и встревоженных собак. А они, не видя нас, по мере приближения

зверя, лаяли все тревожнее. Медведь останавливался в нерешительности, но след от

протащенной нерпичьей шкуры притягивал его, точно магнит.

Журавлев ждал. Ему все еще казалось, что «далеко будет таскать мясо», хотя зверь

подошел уже на 45—50 метров. В дело вмешался сорвавшийся с цепи Ошкуй. В этом

увальне, как всегда, при виде медведя проснулась удаль. Вихрем он понесся навстречу

зверю. Остальные собаки подняли оглушительный содом. Медведь остановился. Пора

было стрелять. Первая же пуля уложила его наповал.

Скоро зверь был освежеван. Собаки проглотили огромные куски мяса и

успокоились. Мы в ожидании, пока на сковороде поджарится свежина, баловались чаем

и обсуждали характер и привычки медведей. Подзадоривая охотника, я говорил, что

медведь все же подошел к нам случайно; а Журавлев убежденно доказывал, что зверь

далеко почувствовал запах нерпичьего сала, напал на след от шкуры и уже не мог от

него оторваться. Дав ему выговориться, я вылез из палатки и тут увидел, что по следу к

нашему лагерю идет второй медведь.

Наевшиеся собаки крепко спали. Тихий лагерь не вызывал у зверя никаких

опасений. Он спокойно обнюхивал след, подходил к нам все ближе. Иногда даже бежал

рысью — торопился, очевидно, был очень голоден.

Мы, скрывшись за палаткой, ожидали гостя. Подойдя к шкуре освежеванного

медведя, он принялся сдирать с нее оставшееся сало. Журавлев торопливым выстрелом

только ранил его. Медведь бросился наутек. Еще несколько пуль, как обычно в таких

случаях, просвистели мимо. Очень близко лежали торошенные льды. Добыча могла

уйти. Спущенные собаки бросились вдогонку, но по дороге наткнулись на тушу первого

медведя и, должно быть, следуя поговорке «лучше синицу в руки, чем журавля в небе»,

занялись готовым мясом, тем более, что этой «синицы» могло хватить на всю свору. Но