Как, как могла она? Это же её Серёжа, её друг детства, её первая девичья любовь! И каким бы он ни был, что бы он ни совершил, он всё равно, даже сейчас, в полумраке ночи, казался ей таким бесконечно родным!

Правда, Авдеев сам всё испортил, живо разбудив в ней уснувший было вулкан негодования. Пожалуйста, не судите его строго! Это Мишель у нас был сдержанный и благородный, да и тот держался с трудом, а уж Авдеев, безвольный и слабый человек, давно и безнадёжно влюблённый… Разве мог он устоять перед её красотой? Такая чудесная она была, такая неземная, с этими непослушными рыжими локонами, вечно выбивающимися из причёски. Не выдержав, истосковавшийся Сергей Константинович подошёл вплотную, резко привлёк Сашеньку к себе и принялся жарко целовать, прямо там, на веранде особняка. И совсем не заботило его то, что их могут увидеть, он потерял голову от страсти, и не было ему ни малейшего дела ни до чего, кроме этой хрупкой, прелестной девушки в его объятиях.

На той же веранде, только за углом, скрытым зарослями душистого винограда, двумя минутами ранее начался весьма и весьма интересный разговор. Полковник Герберт внимательно выслушал просьбу молодого князя Волконского, и теперь крепко размышлял над ответом, нервно теребя на пальце серебряный перстень с ониксом. Мишель стоял, облокотившись о перила, а старый немец напротив него задумчиво курил, глядя в ночь. Он молчал неприлично долго, и это молчание начинало действовать Волконскому на нервы, ещё больше, чем противный комариный писк и пьяный смех купца Лебёдкина из-за стены. Благо, расправившись с толстой сигарой, полковник решился-таки нарушить тяжёлую, неприятную тишину.

– Мальчик мой, вы хоть понимаете, о чём просите?

Вопрос был задан таким снисходительным тоном, что Мишеля покоробило. Коли не понимал, не стоял бы сейчас здесь, не так ли, ваше превосходительство?! Озвучивать очевидное он не счёл целесообразным, поэтому просто кивнул.

– Я даже и не знаю, что сказать, – признался Герберт, положа руку на сердце. – Ваше стремление, бесспорно, похвально, я и сам жду не дождусь, когда снова отправлюсь в бой, но… Но одно дело я, старый вояка, полвека жизни за спиной… А вы? Вы же ещё так молоды для всего этого!

– И тем не менее, – настойчиво произнёс Мишель.

– Я, безусловно, могу добиться для вас назначения обратно на западный фронт, но это самоубийство чистой воды! Там сейчас ведутся самые ожесточённые бои, целые города залиты кровью, люди бегут прочь, не помня себя от страха, а вы добровольно хотите отправиться туда? Михаил Иванович, позвольте, для чего? Чем вам не служится в своём полку, вместе с дядюшкой? Насколько я знаю, его полк уже далеко от Гродно, им сейчас поспокойнее.

– Вот именно поэтому я и хочу перевестись. Мне не нужно, где поспокойнее.

– Это в вас говорит патриотизм или отчаянное желание красиво погибнуть? – спросил проницательный Герберт. Мишель счёл этот вопрос риторическим и сказал:

– Мой дядя, к сожалению, обладает огромным влиянием в силу своих геройских заслуг. Он никогда не допустит моего возвращения в Гродно или Брест. Но у вас, я знаю, связей гораздо больше, чем у него. Поэтому я решил обратиться именно к вам. Возьмёте меня под ваше начало?

– Алексей Николаевич меня убьёт, – спрятав улыбку, предрёк Герберт. – Если я заберу у него самого лучшего бойца, о-о, я представляю, как рассержен он будет!

– Да, думаю, вряд ли он обрадуется. Но, как бы там ни было, – подняв взгляд, Мишель вопросительно посмотрел на Герберта. – Могу ли я на вас рассчитывать?

Герберт в ответ только вздохнул и, кивнув, протянул Мишелю руку, которую тот с несказанным облегчением пожал. Почему-то он и не сомневался в старом немце, заранее уверенный, что тот не откажет.

– Чувствую, пожалею я об этом, Михаил Иванович, – с сомнением произнёс полковник. – Сейчас у меня такое чувство, что я подписываю вам смертный приговор. Что, по сути, недалеко от истины.

Волконский на его пророчества ни малейшего внимания не обратил, они его не испугали. Он лишь спросил:

– Когда вы отправляетесь назад?

– На следующей неделе, я надеюсь. Ранение моё уже давно зажило, но доктора упрямо не желают этого признавать, всё ждут полного восстановления. Думаю, к началу июня мне удастся убедить их, что я полностью здоров.

– Хорошо. Как раз в это время заканчивается мой отпуск. Поедем вместе, – тут Мишель замолчал и чуть тише произнёс: – Только, прошу вас, не говорите ни о чём Алексею раньше времени. Боюсь, он взбунтуется против такого моего решения и будет всячески стараться помешать. Я бы этого не хотел.

– Не скажу, раз вы так желаете, но… простите, я думал, вы скорее скажете о вашем отце. На мой взгляд, он первый должен ратовать за то, чтобы вывести вас из-под удара…

"Моему отцу давно уже на меня плевать", – подумал Мишель, но вслух этого говорить не стал. Не хотел жалости, не хотел сострадания и сожалений ненужных тоже не хотел. Единственное, чего он хотел от Герберта – это помощи с назначением в брестский полк, и всё.

Поэтому, козырнув на прощанье, Волконский развернулся и ушёл, оставив старого вояку одного. Герберт посмотрел вслед этому отчаявшемуся юноше, чьей храбростью искренне восхищался, и с тяжким вздохом покачал головой. Он был уверен, что совершает ошибку, соглашаясь помочь. Единственное, что утешало полковника, так это то, что на бойню эту они поедут вместе. Возможно, пока он будет рядом, получится хоть как-то защитить этого бедного мальчика, так отчаянно желающего умереть героем.