Наши гладіаторы упали другъ другу въ объятія и пролили потоки гордыхъ и счастливыхъ слезъ; секундантъ противника обнималъ меня; врачи, ораторы, главные агенты компанія похоронныхъ процессій, полиція, зрители — вс обнимались, вс радовались, вс кричали и, казалось, самый воздухъ преисполнился неописуемымъ восторгомъ и ликованіемъ.

Въ ту минуту я предпочелъ бы быть лучше героемъ французской дуэли, нежели внценоснымъ державнымъ монархомъ.

Когда всеобщее возбужденіе немного поулеглось, то врачи составили консультацію и посл долгихъ дебатовъ ршили, что при условіи хорошаго ухода и питанія есть надежда, что я оправлюсь отъ полученныхъ поврежденій, оказавшихся весьма серьезными, такъ какъ, повидимому, сломанное ребро проткнуло мн легкое, а многіе изъ органовъ потерпли настолько сильное смщеніе противъ натуральнаго своего положенія, что было весьма сомнительнымъ могутъ ли они правильно исполнять свои функціи. Затмъ они положили въ лубки мою сломанную въ двухъ мстахъ лвую руку, вправили правую ногу, вывихнутую въ бедр, и возстановили мой носъ. Я былъ предметомъ громаднаго интереса и даже восхищенія. Весьма многія мягкосердечныя и почтенныя особы пожелали познакомиться со мной и говорили, что будутъ гордиться знакомствомъ съ единственнымъ человкомъ, раненымъ во Франціи на дуэли въ теченіе послднихъ 40 лтъ.

Я былъ помщенъ въ лазаретномъ фургон, и во глав процессіи, въ ореол своей славы, явился въ Парижъ, гд и былъ положенъ въ госпиталь.

Впослдствіи мн былъ даже пожалованъ орденъ Почетнаго Легіона, впрочемъ, мало кто не иметъ здсь этого знака отличія. Такова истинная исторія самаго замчательнаго столкновенія нашего времени.

Я ни на кого не хочу жаловаться и самъ отвчаю за послдствія своихъ поступковъ, но безъ всякаго хвастовства я позволяю себ сказать, что смло встану передъ любымъ изъ французскихъ дуэлистовъ, но ни за что не соглашусь, пока еще не сошелъ съ ума, вторично встать позади него.

Какъ-то разъ мы сли въ вагонъ и отправились въ Маннгеймъ, чтобы посмотрть, какъ играютъ въ Германіи «Короля Лира». Это было большою ошибкою. Просидвъ на своихъ мстахъ цлыхъ три часа, мы ничего не поняли, кром грома и молніи, да вдобавокъ еще, явленіе это, по мннію нмцевъ, происходитъ совершенно навыворотъ, т. е. сначала гремитъ громъ, а затмъ-ужъ слдуетъ молнія.

Публика вела себя безукоризненно; не слышно было ни шарканья, ни шепоту, ни другого какого-нибудь шума, каждый актъ дослушивался въ молчаніи до самаго конца, и апплодисменты начинались уже, когда занавсъ спускался. Двери театра отворились въ половин пятаго, спектакль начался ровно въ половин шестого, а дв минуты спустя вс зрители были уже на своихъ мстахъ и внимательно слушали.

Какой-то пассажиръ, нмецъ, говорилъ намъ еще въ вагон, что въ Германіи очень любятъ Шекспира и что театръ будетъ полонъ. Предсказаніе оправдалось: вс шесть ярусовъ были полнехоньки и оставались таковыми до самаго конца спектакля; это доказывало, что въ Германіи Шекспиръ нравится не одной галлере, но и партеру и ложамъ.

Будучи другой разъ въ Маннгейм, мы слушали какое-то шаривари — или же оперу — подъ названіемъ «Лоэнгринъ». Стуку, грому и треску было сверхъ всякаго вроятія, и отъ всего злосчастнаго вечера въ памяти у меня остались только т страданія, которыя заставляли меня, словно отъ физической боли, стискивать зубы. Но были обстоятельства, заставлявшія меня оставаться, и я досидлъ до конца, хотя и теперь еще воспоминаніе объ этихъ невыразимыхъ мукахъ заставляетъ меня иногда содрогаться. Необходимость молчать и сидть спокойно еще боле увеличивала мучительность такого положенія. Я сидлъ въ лож вмст съ восемью или десятью незнакомыми лицами, между которыми были и дамы, что и заставляло меня сдерживаться, но, при всемъ томъ, были моменты, когда я съ трудомъ удерживался отъ слезъ. По мр того, какъ завываніе, крики и ревъ пвцовъ а громъ, трескъ и взрывы громаднаго оркестра длались все боле и боле громкими и оглушительными, я еле удерживался отъ крика, и непремнно бы закричалъ, если бы не былъ окруженъ публикой. Никто, конечно, не удивился бы моимъ крикамъ, если бы съ меня сдирали кожу, но крикъ въ театр въ то время, когда идетъ опера, безъ сомннія, поразилъ-бы ихъ и заставилъ бы обратить на меня вниманіе, хотя въ настоящемъ случа я, право, предпочелъ бы быть ободраннымъ. По окончаніи перваго дйствія наступилъ получасовой антрактъ и я могъ бы выйти и отдохнуть немного, но не ршился, потому что чувствовалъ, что не совладаю съ искушеніемъ и сбгу. Около девяти часовъ быть другой получасовой антрактъ, но я былъ уже настолько измученъ, что остатокъ энергіи покинулъ меня и единственное желаніе, которое я въ себ еще сознавалъ, это было желаніе остаться одному. Всмъ этимъ я вовсе не хочу сказать, что и остальная публика чувствовала то же самое, что и я; совсмъ напротивъ. Потому ли, что ей дйствительно нравился весь этотъ шумъ, потому ли, что она хотла привыкнуть къ нему, чтобы потомъ полюбить его, я ничего не могъ сказать по этому поводу, но только она вела себя такъ, какъ будто онъ ей очень нравился. Вс терпливо сидли на своихъ мстахъ и имли довольный и счастливый видъ, какъ коты, которымъ чешутъ за ухомъ; всякій разъ, какъ падалъ занавсъ, вс разомъ поднимались со звоихъ мстъ и разражались цлымъ ураганомъ апплодисментовъ, а разввающіеся носовые платки словно снгомъ наполняли весь театръ. Это было совершенно для меня непонятно, такъ какъ, безъ сомннія, въ числ публики было не мало лицъ, которыхъ ничто не удерживало въ театр противъ воли; къ тому же и ложи вс были также полны подъ конецъ, какъ и въ начал спектакля. Все это служитъ доказательствомъ, что публика дйствительно ощущаетъ удовольствіе.

Сама пьеса была тоже весьма любопытна.

Что касается костюмовъ и декорацій, то они были достаточно хороши, но нельзя сказать того же объ игр.

Актеры не столько дйствовали, сколько говорили и притомъ всегда самымъ свирпымъ, бурнымъ тономъ. Это, если можно такъ выразиться, была какая-то повствовательная игра, гд каждое дйствующее лицо тянуло свой безконечный монологъ и при этомъ на что-то жаловалось.

Мста весьма обыкновенныя въ другихъ операхъ, когда теноръ и сопрано стоятъ у рампы и поютъ замирающими голосами свой дуэтъ, то протягивая другъ къ другу руки, то отнимая ихъ, то прижимая ихъ къ груди съ различными жестами — такихъ мстъ немало попадается въ этой опер; здсь каждый бснуется самъ по себ, не обращая вниманія на другихъ. Каждый по очереди поетъ свой обвинительный актъ подъ аккомпаниментъ всего оркестра въ 60 инструментовъ; когда же такой пвецъ кончитъ, и слушатель начинаетъ питать надежду, что дйствующія лица, наконецъ, пришли уже къ соглашенію и производимый ими шумъ. уменьшается, вдругъ начинаетъ пть громадный составленный, вроятно, изъ сумасшедшихъ, хоръ, и въ теченіе 2-хъ или 3-хъ минутъ я снова переживаю вс т мученія, которыми терзался, когда горлъ сиротскій пріютъ.

Среди этого терзающаго слухъ шума выдалось всего одно мстечко, доставившее намъ ощущеніе неземного блаженства и покоя. Это былъ свадебный хоръ въ 3-мъ акт въ то время, когда проходитъ пышная процессія. Для моего непосвященнаго уха это была дйствительно музыка, — могу даже сказать божественная музыка. Въ то время, когда моя измученная душа съ жадностью пила бальзамъ этихъ очаровательныхъ звуковъ, мн казалось, что я готовъ снова еще разъ перестрадать уже испытанное, если наградою за мученіе будетъ повтореніе этой мелодіи. Вотъ гд заключается гвоздь всей оперы. Этотъ хоръ, великолпный уже самъ по себ, кажется еще лучше при сравненіи со всею остальной музыкою. Въ опер хорошая арія кажется еще лучшею, чмъ, если бы она была пропта отдльно; подобно тому какъ и честность въ человк на политической арен блеститъ ярче, чмъ гд бы то ни было.

Изъ всего этого я вывелъ заключеніе, что нмцы ничего такъ не любятъ, какъ оперу. Они просто влюблены въ нее. Это является естественнымъ результатомъ не только привычки, но и всего воспитанія. Мы, американцы, повидимому, тоже любимъ оперу, но разв одинъ изъ пятидесяти, посщающихъ у насъ оперу, дйствительно любитъ ее, остальные же сорокъ девять ходятъ туда или по привычк, или же затмъ, чтобы запастись темами для разговора и разыгрывать изъ себя знатоковъ. Эти послдніе во время хода пьесы имютъ обыкновеніе подпвать, чтобы публика видла что они слушаютъ эту оперу уже не въ первый разъ. Къ величайшему моему сожалнію, люди эти чрезвычайно долговчны.

На этомъ спектакл какъ разъ передъ нами сидли дв дамы: хорошенькая молодая двушка лтъ семнадцати и особа, сильно смахивающая на старую дву. Въ антрактахъ он разговаривали между собою и я понималъ ихъ, хотя нмецкая рчь съ нкотораго отдаленія совершенно для меня непонятна.

Сначала он нсколько остерегались насъ, но потомъ, услышавши, что я говорю со своимъ компаньономъ по-англійски, перестали стсняться и я имлъ возможность подслушать кой-какіе ихъ секреты, впрочемъ, виноватъ — ея секреты — т. е. секреты старшей изъ дамъ, такъ какъ молодая двушка только слушала и не произносила ни одного слова, ограничиваясь утвердительными кивками головы. Какъ хороша и мила была она! Мн страшно захотлось, чтобы она заговорила. Но, очевидно, она была погружена въ свои мысли, въ свои двическія мечты и находила большее удовольствіе въ молчаніи. Но это были не сонныя грезы — нтъ, она не дремала, она бодрствовала, она была оживлена; она ни минуты не сидла спокойно. Какой чудесный этюдъ вышелъ бы изъ нея! На ней было платье изъ нжной шелковой матеріи, отдланное тонкими, изящными кружевами, плотно облегавшее молодыя округленныя формы ея и сидящее на ней, какъ кожа на рыб. Она имла большіе, глубокіе глаза съ длинными пушистыми рсницами, щеки, какъ два персика, подбородокъ съ ямочкой и хорошенькій маленькій ротикъ, подобный свжему, росистому бутону розы. Она казалась такою чистой, такой изящной, красивой и очаровательной и напоминала собою голубку. Въ продолженіе долгихъ часовъ я ждалъ, чтобы она заговорила. Наконецъ, мое желаніе исполнилось: она раскрыла свои пунцовыя губки и высказала волновавшія ее мысли и при томъ съ такимъ неподдльнымъ и милымъ воодушевленіемъ: