Несмотря на свой миніатюрный ростъ, шалфейный кустъ всетаки важное растеніе въ лсу. Листва его сро-зеленаго цвта и даетъ оттнокъ этотъ степямъ и горамъ. Запахъ и вкусъ чая его тотъ же, что и у нашего шалфея, и потому извстенъ почти всмъ дтямъ. Шалфейный кустъ замчательно жесткое растеніе и растетъ оно посреди глубокихъ песковъ и на обнаженныхъ скалахъ, тамъ, гд никакое другое растеніе и не могло бы произрастать, разв только «бончъ-грассъ» (bonch-grass) [1] . Шалфей растетъ въ трехъ, въ шести или въ семи футахъ другъ отъ друга, вс горы и степи покрыты имъ отъ дальняго востока до границъ Калифорніи.

На пространств нсколькихъ сотъ миль въ пустын вы не найдете ни одного дерева, ни одного растенія, кром шалфейнаго куста и ему подобнаго «гризъ-вудъ», который такъ походитъ на него, что почти нтъ никакой разницы. Разложить костеръ и имть горячій ужинъ было бы немыслимо въ степяхъ, если бы не другъ-пріятель шалфейный кустъ. Стволъ его иметъ толщину дтской кисти (доходитъ и до мужской), а крючковатыя втки на половину тоньше, но, какъ матеріалъ, онъ крпкій, твердый и прочный, какъ дубъ.

Когда приходится длать привалъ въ степи, то первымъ долгомъ надо нарубить шалфею, въ нсколько минутъ можно навалить его большую кучу, потомъ вырыть яму въ одинъ футъ ширины, въ два фута глубины и длины, наполнить ее нарубленнымъ шалфеемъ, зажечь, и пусть горитъ пока не останутся одни только ярко-раскаленные угли. Тогда начинается стряпня, и такъ какъ нтъ дыма — нтъ и недовольныхъ. Такой огонь не потухнетъ во всю ночь и не требуетъ постоянной поддержки; около него уютно и пріятно, такъ что всевозможныя воспоминанія кажутся правдоподобными, поучительными и замчательно интересными.

Шалфейный кустъ — прекрасное топливо, но, какъ растеніе, онъ — неудачникъ. Никто имъ не питается, кром осла-кролика и побочнаго сына его, мула; но довряться ихъ вкусу нельзя, они дятъ все, что имъ попадется: еловыя шишки, антрацитъ, мдные опилки, свинцовыя трубки, битыя бутылки, и все это такъ просто и съ такимъ аппетитомъ, какъ будто бы пообдали устрицами. Мулы, ослы и верблюды награждены такимъ аппетитомъ, что всякая да ихъ насыщаетъ на малое время, но ничто не можетъ ихъ удовлетворить. Однажды въ Сиріи у главнаго источника Іордана, пока устраивали палатки, верблюдъ утащилъ мое пальто и сталъ разсматривать его со всхъ сторонъ, какъ бы критикуя или какъ бы желая сдлать себ такое; переставъ, однако, смотрть на него, какъ на предметъ одежды, онъ ршилъ, что это, должно быть, хорошая пища, всталъ на него одной ногой и началъ тщательно жевать рукавъ, открывая и закрывая при этомъ глаза, какъ бы предаваясь священнодйствію; видно было, что во всю жизнь ему не попадалось ничего вкусне; потомъ раза два онъ чмокнулъ губами и потянулся за другимъ. Затмъ попробовалъ бархатный воротникъ и при этомъ такъ мило, съ такимъ довольнымъ видомъ усмхнулся, что легко было понять, что воротникъ составлялъ самую вкусную часть пальто; наконецъ, онъ принялся за фалды, въ карманахъ которыхъ быти пистоны, капсюли, леденцы отъ кашля и фиговая пастила изъ Константинополя. Тутъ выпала моя газетная статья, онъ набросился и на нее, но здсь, онъ вступалъ, по моему, на опасную почву; хотя онъ и пережевалъ нкоторую премудрость, но она довольно тяжело легла ему на желудокъ; по временамъ проглоченная имъ веселая шутка встряхивала его довольно сильно; я видлъ, что опасное время приближалось, но онъ не выпускалъ своей добычи и храбро и полный надежды смотрлъ на нее, пока не наткнулся на статьи, которыя даже и верблюдъ не могъ безнаказанно переварить. Его начало тошнить, съ трудомъ переводилъ онъ дыханіе, глаза его остановились, переднія ноги вытянулись, и спустя минуту онъ грохнулся на земь, коченя, и вскор умеръ въ страшныхъ мученіяхъ. Я подошелъ и вынулъ манускриптъ изъ его рта и замтилъ, что чувствительное животное какъ разъ испустило духъ на одной изъ самыхъ скромныхъ и нжныхъ статей, какую я когда-либо преподносилъ доврчивой публик.

Я только-что собирался сказать, когда отвлекся другимъ, что иногда шалфейный кустъ бываетъ пяти и шести футовъ вышины съ соотвтственнымъ развитіемъ втвей и листьевъ, но два фута или два фута съ половиною — его обыкновенная вышина.

Съ закатомъ солнца, при наступленіи вечерней прохлады, мы стали готовить себ постели: разложили твердыя кожаныя сумки для писемъ, парусинные мшки, узловатые и неровные, вслдствіе торчавшихъ въ нихъ журналовъ, ящичковъ и книгъ, укладывая и раскладывая ихъ такъ, чтобы имть ровныя и гладкія постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на вс наши труды, все въ общемъ имло видъ маленькаго взбаломученнаго моря. Посл того мы стали разыскивать въ разныхъ закоулкахъ между почтовыми сумками свои сапоги, гд они почему-то пріютились; обувъ ихъ, мы сняли съ крючковъ, гд въ продолженіе всего дня висли наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубыя шерстяныя рубашки, и одлись. Благодаря отсутствію дамъ какъ въ экипаж, такъ и на станціяхъ, мы, съ девяти часовъ утра, въ виду жаркой погоды и для большаго удобства, сняли съ себя все, что можно было, и остались въ одномъ нижнемъ бль. Окончивъ всю эту работу, мы убрали неуклюжій Словарь подальше, а поближе къ себ установили фляги съ водой и пистолеты положили недалеко, такъ что можно было ихъ найти и въ потемкахъ. Затмъ выкурили послднюю трубку, звнули, убрали трубки, табакъ и кошелекъ съ деньгами въ разныя уютныя мстечки между почтовыми сумками, спустили кругомъ вс каретныя сторы, и стало у насъ темно, какъ «во внутренностяхъ коровы», по элегантному выраженію нашего кондуктора. Безспорно, было весьма темно, какъ и во многихъ другихъ мстахъ, нигд ничего не просвчивало. Наконецъ мы свернулись, какъ шелковичные червячки, закутались каждый въ свое одяло и погрузились въ тихій сонъ.

Всякій разъ, что дилижансъ останавливался для перемны лошадей, мы просыпались и старались припоминать, гд находимся; какъ только начинали приходить въ себя, смотришь, дилижансъ уже готовъ и снова катитъ дальше, а мы снова засыпаемъ. Понемногу стали мы вступать въ населенную мстность, прорзанную повсюду ручейками, съ довольно крутыми берегами по обимъ сторонамъ; каждый разъ, какъ мы спускались съ одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались въ противоположный конецъ кареты, почти что въ сидячемъ положеніи, то оказывались на другомъ конц вверхъ ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовыя сумки, которыя наваливались на насъ и вокругъ насъ, а отъ поднявшейся въ суматох пыли мы вс хоромъ чихали и невольно ворчали другъ на друга, говоря непріятности врод подобныхъ: «Снимите вашъ локоть съ моихъ реберъ!» — «Неужели вамъ нельзя не такъ тснить меня!»

Съ каждымъ нашимъ путешествіемъ съ одного конца на другой Пространный Словарь слдовалъ за нами и непремнно кого-нибудь уродовалъ; то онъ сдеретъ кожу съ локтя господина секретаря, то ударитъ меня въ животъ, а бдному Бемису такъ приплюснулъ носъ, что онъ боялся остаться навкъ уродомъ. Револьверы и кошелекъ съ мелочью живо очутились на дн кареты; но трубки, чубуки, табакъ и фляги, стуча и ударяясь другъ о друга, слдовали за Словаремъ каждый разъ, когда тотъ длалъ на насъ свои нападенія, и помогали, и содйствовали ему въ борьб съ нами: табакъ засыпалъ намъ глаза, а вода выливалась намъ за спину.

Впрочемъ, въ общемъ мы провели ночь довольно хорошо; мало-по-малу начало свтать, и когда показалось сквозь щели занавсей холодное срое утро, мы звнули, съ наслажденіемъ вытянулись, отбросили свои коконы и почувствовали, что вполн выспались. При восход солнца, когда стало тепле, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились къ завтраку. Мы какъ разъ во-время покончили свои дла, потому что черезъ пять минутъ кучеръ затрубилъ, огласивъ воздухъ очаровательной музыкой своей, и вскор мы увидли вдали нсколько домиковъ. Оглушенные стукомъ экипажа, топотомъ копытъ и крикомъ кучера, который раздавался все громче и громче, мы съ шикомъ подъхали къ станціи. Восхитительная была эта прежняя почтовая зда!

Мы выскочили, какъ были, въ полураздтомъ вид. Кучеръ собралъ возжи, швырнулъ ихъ на земь, звнулъ, вытянулся и скинулъ кожаныя рукавицы съ большимъ достоинствомъ, не обращая ни малйшаго вниманія на привтствія, на разспросы объ его здоровь, на предупредительность смотрителя станціи и конюховъ, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, замнивъ ее свжею. Въ глазахъ ямщика, смотритель станціи и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своихъ мстахъ, но съ которыми человкъ съ достоинствомъ никакъ не могъ дружить; наоборотъ, въ глазахъ смотрителей станцій и конюховъ ямщикъ былъ герой, занимающій высокій постъ, всеобщій баловень, которому завидовали вс и на котораго смотрли съ уваженіемъ; когда они съ нимъ начинали разговоръ, а онъ грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведеніе это соотвтствовало его важности; когда же онъ начиналъ говорить, то они съ восторгомъ ловили его слова (онъ никогда не удостаивалъ кого-нибудь своимъ разговоромъ, а обращался вообще къ лошадямъ, къ конюшнямъ, къ окружающей природ и уже мимоходомъ къ своимъ подобострастнымъ слушателямъ). Когда онъ награждалъ конюха грубою насмшкою, тотъ былъ счастливъ на весь день; когда онъ повторялъ свой единственный, всмъ извстный, грубый, плоскій и лишенный всякаго остроумія разсказъ тмъ же самымъ слушателямъ, въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ, въ каждый пріздъ свой, то челядь эта положительно гоготала отъ удовольствія, держа себя за бока и клялась, что лучшаго въ жизни она никогда ничего не слыхала. Какъ бывало, засуетятся они, когда онъ потребуетъ себ кувшинъ воды или огня для трубки, но осмлься пассажиръ попросить у нихъ ту же услугу, они тотчасъ же наговорятъ ему дерзостей. Впрочемъ, они позволяли себ такое грубое обращеніе, глядя на самого кучера, который смотрлъ на пассажира свысока и былъ о немъ не лучшаго мннія, что и о конюх.