Смотритель станціи и конюхи почтительно обращались, по своимъ понятіямъ, съ дйствительно имющимъ значеніе кондукторомъ, но ямщикъ былъ единственное лицо, предъ которымъ они преклонялись и котораго боготворили. Какъ любовались они имъ, когда, взобравшись уже наивысокое свое сдалище, онъ медленно, не торопясь, надвалъ свои рукавицы, между тмъ какъ одинъ изъ счастливыхъ конюховъ, держа возжи, съ терпніемъ ожидалъ, чтобы онъ ихъ отъ него принялъ! А когда онъ щелкнетъ своимъ длиннымъ бичемъ и тронется въ путь, они его провожали побдоносными и продолжительными криками.

Станціи строются длинными и низкими зданіями изъ кирпичей, не соединенныхъ цементомъ, цвта грязи, высохшей на солнц (adobes называютъ испанцы такіе кирпичи, а американцы сокращаютъ на dobies). Крыши почти безъ откоса, кроются соломой, которую накладываютъ сверху дерномъ или толстымъ слоемъ земли, отчего крыши прорастаютъ зеленью и травою. Въ первый разъ въ жизни пришлось намъ видть палисадникъ на крыш дома! Постройки состояли изъ гумна, конюшенъ на двнадцать или пятнадцать лошадей и домика съ комнатой для пассажировъ, гд стояли лари для содержателей станцій и для одного или двухъ конюховъ. Домикъ былъ настолько низокъ, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти въ дверь необходимо было согнуться. Вмсто окна было квадратное отверстіе безъ стеколъ, въ которое могъ пролзть человкъ. Пола не было, его замняла крпко утрамбованная земля, а печку — каминъ, въ которомъ и варили все необходимое. Не было ни полокъ, ни буфета, ни шкаповъ, въ углу стоялъ мшокъ съ мукой, а, прислонившись къ нему, два жестяныхъ почернлыхъ кофейника, одинъ жестяной чайникъ, маленькій мшечекъ къ солью и кусокъ ветчины.

Около двери этой берлоги, на земл стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро съ водою и кусокъ мыла, а на карниз висла старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцемъ собственно содержателю станціи и только двое могли бы посягнуть на нее: кондукторъ и ямщикъ, но первый не длалъ это изъ чистоплотности, послдній же по нежеланію встать на черезчуръ короткую ногу съ ничтожнымъ содержателемъ станціи. У насъ было два полотенца, но, увы, они были въ чемодан; мы (и кондукоръ) вытирались носовыми платками, а ямщикъ своими панталонами и рукавами. Въ комнат около двери висла маленькая старинная рама отъ зеркала съ двумя кусочками зеркальнаго стекла въ углу; смотрясь въ этотъ разбитый уголокъ зеркала, вы видли себя съ двойнымъ лицомъ, изъ которыхъ одно возвышалось надъ другимъ на нсколько дюймовъ. У зеркала на шнурк висла половина гребня, но я готовъ лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Онъ былъ, надо полагать, временъ царя Гороха и съ тхъ поръ не видалъ, что значитъ чистка.

Въ одномъ углу комнаты стояло нсколько винтовокъ и другого оружія; тутъ же была труба и вс охотничьи принадлежности. Смотритель станціи носилъ панталоны изъ грубой деревенской матеріи, обшитыя сзади и вдоль штанины оленьей кожей, какъ обыкновенно длаютъ для верховой зды, такъ что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синія и наполовину желтыя. Штанины были заткнуты у него въ высокіе сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которыя при каждомъ шаг звенли своими цпочками; у него была огромная борода и усы, шляпа съ широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжекъ, жилета и сюртука, онъ не носилъ; въ его кожаной кабур за поясомъ былъ большой морской револьверъ, а изъ-за сапога торчалъ роговой черенокъ кривого ножа. Обстановка домика была незатйлива и немногочисленна. Качалки, кресла и дивановъ здсь не было, ихъ замняли два треногихъ стула, сосновая скамья въ четыре фута длины и два пустыхъ ящика изъ подъ свчей. Столомъ служила жирная доска на подпоркахъ, а скатерти и салфетки отсутствовали, да ихъ даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножикъ, вилка и жестяная кружка составляли приборъ каждаго, но у кучера, кром того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видло лучшее время. Конечно, эта важная персона сидла на первомъ мст. На стол одно не соотвтствовало общей сервировк и рзко бросалось въ глаза, нмецкаго серебра судокъ, исцарапанный, согнутый, но всетаки онъ былъ до того не на мст, что походилъ на изгнанника-короля, сидящаго въ рубищ между варварами, хотя величіе его прежняго положенія внушаю уваженіе всмъ и каждому. Въ судк оставался всего одинъ графинчикъ, но и тотъ безъ пробки съ разбитымъ горлышкомъ, засиженный мухами съ очень малымъ количествомъ уксуса, въ которомъ замариновано было нсколько десятковъ мухъ, лапками вверхъ и какъ бы оплакивающихъ свое положеніе.

Смотритель станціи взялъ черствый хлбъ, величиною и формою напоминавшій кругъ сыра, отрзалъ нсколько ломтиковъ, нарзалъ каждому по кусочку ветчины, которую только умніе опытныхъ рукъ ловко нарзать доставляло зубамъ кое-какъ справиться съ этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этотъ разъ и Штаты не ршались пріобрсти, почтовое же вдомство купило ее по дешевой цн для прокормленія пассажировъ и своихъ служащихъ. Мы, можетъ быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) гд-нибудь дальше въ степяхъ, а не именно тамъ, гд я ее описываю, но главное то, что мы на такую дйствительно наткнулись — это вещь неоспоримая.

Потомъ онъ налилъ намъ питье, которое назвалъ «slumgullion», но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имло претензію на чай, но въ немъ было много лишняго: грязныя тряпки, песокъ, старая свиная корка, такъ что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помшать эту смсь.

Мы не могли сть ни хлба, ни ветчины и не въ состояніи были пить «slumgullion», и когда я посмотрлъ на несчастный уксусный судокъ, то вспомнилъ анекдотъ (очень, очень старый) о путешественник, свшемъ за столъ, на которомъ поставлены были скумбрія и банка съ горчицей; онъ спросилъ хозяина, все ли это. Хозяинъ отвтилъ:

— Все! Помилуйте, да тутъ скумбріи достаточно на шесть человкъ.

— Но я не люблю скумбріи.

— Ну, такъ покушайте горчицы.

Прежде я находилъ этотъ анекдотъ весьма хорошимъ, но теперь мрачное сходство съ нашимъ положеніемъ лишило его всякаго юмора въ моихъ глазахъ.

Завтракъ былъ передъ глазами, но сть его мы не ршались.

Я понюхалъ, попробовалъ и сказалъ, что буду лучше пить кофе. Хозяинъ въ изумленіи остановился и безмолвно на меня смотрлъ. Наконецъ, когда онъ пришелъ въ себя, то отвернулся и какъ бы совтуясь самъ съ собою о такомъ важномъ дл, прошепталъ:

— Кофе! Вотъ такъ-такъ, будь я пр…ъ!

Иы сть не могли, сидли вс за однимъ столомъ и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами въ одной и той же форм, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность ихъ способа излагать мысль меня интересовали, но со временемъ однообразіе ихъ прискучило. Разговоръ былъ:

— Передай хлбъ, ты, хорьковый сынъ! — Нтъ, я ошибаюсь, не «хорьковый», кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно дйствительно было хуже, но точнаго выраженія не помню. Впрочемъ, оно не важно, такъ какъ во всякомъ случа оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забылъ, гд пришлось мн въ первый разъ услышать сильныя и для меня совсмъ новыя, мстныя выраженія въ западныхъ степяхъ и горахъ.