Стихотворения и поэмы
вернуться

Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:

38. РЫБАЦКОЕ ПОСЛАНИЕ

Брату Ивану

Еще с времен Гомера, Феокрита Прикрасами поэзии повита Была забава наша. А Назон? Рыбалку тоже вспоминает он, Хоть скуповато. Благостные воды, В них отраженный светлый лик природы, Береговая, вся в цветах, трава И душ простых немудрые слова, — Ну чем не пристань после бурь житейских, Не мир полей цветущих Елисейских? Чем жарче чувства в тайниках души, Тем больше тянет отдохнуть в тиши. Так и меня — чуть нос я с горя вешал — То линь, а то старик Аксаков тешил. Пускай смеются! Не один мудрец, И даже царь, забыв про свой венец, Под вечер иль пред солнечным восходом Сидел с удой, кристально чистым водам Всё отдавая, что тревожит ум, — И горечь славы, и бессилье дум. В тумане Темзы и над тихим Доном, Над океаном, будто жизнь, бездонным, На озере, где Пушкин отдыхал И доброго Вергилия читал, На стынущем от холода Амуре, На берегах таинственной Миссури, В краю галушек, крепких варенух (Увы, мифическом!), — рыбацкий дух Не угасим. Ужение пристало Всем — от сапожника до генерала. Синеет утро, и роса горит, Волна с волной еще не говорит, А мы сидим, следя за поплавками, И только тишь да небеса над нами. Вот за густой осокой поплавок Лег — задрожал — поднялся — вновь прилег, Рука, дрожа, удилище хватает, И линь зеленый воду рассекает И, только-только не порвав лесу, Весь золотясь, трепещет на весу… «Тихонько! Легче!» — шепчешь ты со страстью, Как собственному, рад чужому счастью… Конец борьбе. Дымки от папирос Плывут, синея. Ветерок донес К нам кряканье чирков меж тростниками… И только тишь да небеса над нами. На кольях над водой стоит шалаш. Весь камышом пропах закуток наш, В нем тень, покой и сумрак первозданный. Дениса поджидая и Богдана, Мы прилегли и, выпив по одной, Нырнули в легкий сон, как в мир иной. Не сон, а грезы, и не жизнь, а волны, Не мысли — облачка, что ветром полны И тают в излученье золотом, Как чистый дым над жертвенным огнем. Крепчает ветер, за волною мчится, — Догонит ли? А нам покойно спится В пахучей колыбели над волной, К тому ж мы пропустили по одной! Трещит мороз, — с утра он круто взялся. Я зря весь день за зайцами гонялся, Зато в душе сверкающий снежок На муки все, на все волненья лег. Поужинав, у печки мы, без света, Сидим, как Робинзон в пещере; лето Мы вспоминаем и заводим спор, Затеяв свой, рыбацкий, разговор. А на стене не счесть на полках тесных Поэтов именитых и безвестных: С Гомером рядом дремлет здесь Бодлер, Хоть нынче много ближе нам Гомер. Но есть еще там полочка иная: Не Малларме там красота больная, Не милый Диккенс, тот, что жизнь любил, Уютное гнездо себе там свил, — Нет! Полку ту украсил книжкой дивной Барон Черкасов, старый и наивный. Там и Аксаков, там и Плетенев, Там «сазанятник» гордый Сибилев (Возможно, и не всем они известны, Но рыбаками чтимы повсеместно). Там блёсны, поплавки, набор крючков — Дружки немые братьев-рыбаков. Та полка средь других — как среди жита Наш скромник василек, росой омытый, — Кого гнетет людское зло, для тех Она родник веселья и утех. Вот так-то на досуге, без усилий, Слагаю я стихи в старинном стиле; А ты их, брат, хоть изредка читай И, вспомнив то, что было, — помечтай. Лето 1920 Корнин — Костюковка

39. «О муза! Снова ты со мною!..»

О муза! Снова ты со мною! А я уж думал — стороною Берлогу обойдешь мою! И снова стал я сребролуким, И вдохновенным верю звукам, Как ты слезе, что я пролью! Невидима и невесома, Ты — как раскат святого грома, Как влага высохшей земле. Тебе несу я, поверяю И радость нежную без края, И поздних сожалений плен. Стоит, как ангел, надо мною, Ласкает доброю рукою, Готова слушать и прощать… Моя родная, будь же рядом, Не покидай, позволь хоть взглядом Коснуться твоего плаща. 1920

40–42. СИНЯЯ ДАЛЬ

1
На свете есть певучий Лангедок, Цветет Шампань во Франции веселой, Где в солнце тонет каждый городок И в пышных лозах утопают села. Марсель, где опьяняет моря шум; Париж, где вечно молод дух гамена; Прованс, где жив Доде веселый ум, Где на охоте встретишь Тартарена. Есть остров, где Шекспир увидел свет, Где Диккенс улыбался сквозь туманы, — А там, в Сибири, стынет волчий след, В Сахаре проплывают караваны. О, мир, где песни девушек звучат Под сладостной, под виноградной сенью! Благословен да будет виноград, Осенний плод весеннего цветенья!
2
Хотя б во сне увидеть снова Великолепие колонн, Прохладу мрамора сквозного, Очарование мадонн! В одежде белой Дездемона Вверху на лестнице стоит — Из лепестков зари корона На голове ее горит. Вода канала плещет ярко, Там отражен закат в огне, И голуби святого Марка Уснули в синей тишине. Ты руки, лилия, простерла, Твои глаза любви полны. Плывет, плывет воитель черный В твой мир душевной белизны! Хотя б во сне — увидеть дальних Краев счастливый небосклон И очи радостно-печальных Белоодеждных Дездемон!
3
Домов ажурные фасады, И каждый камень — вечный след Былой любви, былой отрады, Ушедших лет, бессмертных лет. Огни кафе под сенью зыбкой, Сны наяву, Рембо, Рабле, И кто-то странною улыбкой Зовет к неведомой земле. Виденье легкое Версаля, И алость губ, и рокот труб, Пусть скрипки плачут, сердце жаля, — Их терпкий яд мне мил и люб. Ты выпил самогона кварту И возле бочки в луже спишь, — А где-то голуби, мансарды, Поэты, солнце и Париж! 1920

43. ГЕЙНЕ

С темно-красной розою в руке, Арлекин на пьяном карнавале. Лоб и щеки в белом порошке, А в глазах — томление печали. Ведь нелепо мучиться тоской, Ведь нелепо розой любоваться! Разве лишь сегодня род людской Научился есть и целоваться? Он хохочет, чтоб не зарыдать, Он смешные принимает позы, — Но не хочет никому отдать Арлекин своей кровавой розы! 1920

44. ШЕКСПИР

Носил я браконьера лук тяжелый В лесах привольных Англии веселой, Бродил в обличьях разных много дней, Толкаясь средь шутов и королей. И, на пенек усевшись средь поляны, Я властно вызывал их рой туманный, Даруя четкость смутным их чертам, — В мгновенном дал присущее векам. Актер, мыслитель, фантазер, гуляка, В обвалах слов я извлекал из мрака Жестокость, ревность, муку, гнев, любовь, Характеры, где стынут сталь и кровь. 1920

45. «На улицах вода синеет…»

На улицах вода синеет, И в ней дробятся фонари. Тот, кто надеяться не смеет,— И тот спешит на свет зари. Мальчишка, пароходик склеив, До вечера его пускал, — А друг мой, Миша Алексеев, Мне вслух Марлинского читал. А улица блестит сырая, Мы бродим всюду и везде, Девчонок встречных задирая И синей радуясь воде. 1921