Рыльский Максим Фаддеевич
Шрифт:
3
Что заставляло их настойчиво вникать В мир, скрытый для других, в запретные глубины? Порой едва-едва умевшие читать, Старались истину найти «простолюдины». Пытливого ума глубокая печать — Друзей отметили обильные морщины. Был каждый знак такой — фантазией прорыт, Но без фантазии бессилен и Эвклид! 4
Следя за утками, следя за куликами, С Денисом мы не раз скользили над водой, Как тени легкие. И нежными утрами Денис рассказывал о птице водяной, И кто из птиц кричит какими голосами, Какими осенью, какими же весной, — И раскрывал порой секреты и приметы, Каких у самого Мензбира даже нету. 5
Охоту Каленюк забавой называл, Но ловлю рыбную — занятием отменным, Священнодействием мой Каленюк считал, И рыболовом слыл едва ль не вдохновенным. Весь пруд романовский (он в зелени сверкал) Ему подвластен был, что было несомненным, Как Листу инструмент, пилоту — синева, Шевченку нашему — родные нам слова. 6
Я с рыбной ловли плыл вечернею порою. Закатный луч в пруде огни свои гасил, Далекий горизонт едва мерцал зарею, Спускались сумерки. Закат неясен был. Смотрю — в челне Денис. Приветствием со мною Он перекинулся. Замолк, а я спросил: «Вы что же дремлете? Ответ держите честно!» — «Крапивку нюхаю, — и пахнет же чудесно!» 7
Любил он запахи — и всяческой травы Натаскивал в курень, в шалашик свой прибрежный, Где отдыхал порой, где б отдыхали вы, С большой охотою отдавшись лени нежной; Там часто «Всадника» читал «без головы» Денис Исакович, но, рыболов прилежный, В моря далекие всем сердцем был влюблен: «Пиратами морей» зачитывался он. 8
Душа Денисова и книги признавала, О приключениях любил читать рыбак. Признаться, знаю я писателей немало, — Всё на устах у них Гомер, Шекспир, Бальзак, А под подушкою покоится, бывало, Рассказ о сыщиках, роман о сотнях драк: Вития без ума от Ната Пинкертона, А в лучшем случае — Дюма его икона. 9
Уже не говорю, что был Денис певцом, Что в пенье затмевал он самого Богдана. Позднее я узнал еще и о другом: Он сердцем обладал отнюдь не истукана. Везде ходил рассказ почтительный о нем, Что он у самого учился Дон-Жуана, Что пальцы не клади ему — Денису — в рот И что доставил он кое-кому хлопот. 10
Прошу прощения, блюстители морали: Признаться, я порой и сам нетверд был в ней, Но к пуританству всё ж склоняюсь в идеале, Хоть, может, седине обязан лишь своей Тем, что несу теперь суровые скрижали Безумной юности, ослепшей от страстей… А впрочем, я боюсь — друзья воскликнут хором: «Ишь завернул куда! Нет, ты не censor morum!» [139] 139
Censor morum (лат.) — суровый судья, блюститель нравов.
11
Ну, словом, обладал наш добрый Каленюк, Денис Исакович, горячим, пылким нравом. Он — чести рыцарской подчас наивный друг — Любил поговорить и спорщиком был бравым, Любил, чего таить, и рюмок дружный звук (По малой пропустить считал он делом правым), И ложки вырезал, искусством тем хвалясь, — Лентяем не был он, но жил не торопясь. 12
Зимою у окна, в убогой сидя хатке, Фруктовым саженцем он похвалялся мне В саду малюсеньком, чей вечно не в порядке Был низенький плетень, а в хатке на окне Грустили фуксии и кактус (он не в кадке, В горшочке изнывал и смирен был вполне). Он здесь присутствовал — всей роскоши замена,— Как славный баобаб добряги Тартарена! 13
Любил дарить Денис, — всё раздарить он мог. С уловом неплохим идет с пруда, бывало, Зацепит встречного, найдя любой предлог, Беседу заведет со старым или малым, Придумает дела. Минут пройдет пяток, Он о делах забыл. Улыбка заиграла. «Примите, — говорит, — подарок рыбака; Рыбешка мелкая!» А линь-то — с боровка! 14
Не составлял Денис меж прочих исключенья, Ведь щедрость — бедняков главнейшая черта. Никто не подвергал его рассказ сомненью. Рыбак рассказывал, как в юные года Он окунька поймал. Не рыба — загляденье! За годом год бежал, едва ли не в кита Та рыбка выросла, приняв размеры чуда,— К дням юности моей она достигла пуда. 15
Лихих охотников и ловких рыбаков, Прошу меня простить, зовут у нас вралями. Но я поэтами их называть готов, Воспламененными своими же словами, В которых дивный мир прекрасней всех миров. Ну, чем бы жил Денис, бедняк меж бедняками, Когда бы не седлал крылатого коня, Из ночи день творя и чудище из пня? 16
Но представляю вам мечтателя другого: Пред вами музыкант — сапожник Родион Васильевич Очкур. Печально, бестолково Свисает ус один, второй же, чтобы тон Геройский задавать, подкручен вверх сурово… Тихонько выгребешь на голубой затон — И вдруг из камышей на водяной дороге Редько покажется индейцем на пироге. 17
Каскетка с пуговкой (таких уж больше нет), Другого картуза на нем не помнят люди. Кивнул он, как велит рыбацкий этикет, И по-сибирски вдруг воскликнул: «Клёв на уды!» Откуда это всё?.. Бродяга и поэт, Он путешествовал, ни хорошо ни худо, Золотоносные объездив берега, — Четыре года с ним была дружна тайга. 18
Начнет рассказывать, рассказ течет богатый Про уток северных, гусей да лебедей, О том, что как-то раз подстреленный сохатый Его едва не смял, про рыб и про людей… Очкур хвалил Сибирь, а всё ж родная хата Влекла его в тот край, который всех милей. Вернулся он домой, соседям объясняя: «Сибирь-то хороша, да там мошка лихая!»