Кобзарь: Стихотворения и поэмы
вернуться

Шевченко Тарас Григорьевич
Шрифт:
Нет, хату я не называю В укромной роще милым раем, — Там, над прудом, в конце села. В ней мать моя мне жизнь дала И, пеленая, напевала — Свою тоску переливала В дитя родное… В том краю Я вырос в хате, и в раю — Я видел ад… Там гнет, забота, Неволя, тяжкая работа И помолиться не дают. Там ласковую мать мою Работа с горькою нуждою Свели в могилу молодою. Там, как стряслась у нас беда, Наплакавшийся с нами вволю Отец не вынес горькой доли, В неволе умер. И тогда Мы, как мышата, кто куда Поразбежались. И при школе Таскал я воду, братья там Мои на барщину ходили, Пока в солдаты не забрили. А сестры! Сестры! Горе вам, Мои голубки молодые! Не тяжко ль вам на свет глядеть? Росли в батрачках, всем чужие, В батрачках сгорбитесь, седые, В батрачках, вам и умереть! Доныне вспоминаю с дрожью Ту хату на краю села! Такие мы творим дела В своем раю, великий боже, На праведной земле твоей, — Мы ад устроили на ней, А молим о небесном рае. Мы с братьями живем в ладу: На них мы пашем в том аду, Их потом землю поливаем. А может быть, и то… не знаю, Но, кажется, и сам еси… (Ведь без твоей, господней, воли Не знали б райской мы неволи!) Ты, может, сам на небеси Смеешься, господи, над нами Да совещаешься с панами, Как править миром? Ведь взгляни: Вон роща, а в ее тени, Как холст разостланный, сверкает В зеленой чаще светлый пруд. И вербы зеленеют тут, Тихохонько в пруду купают, Склоняясь, ветви… Правда, рай? А расспроси-ка и узнай Всю истину об этом рае! Там, верно, радость и хвала За дивные твои дела Тебе единому, всевышний! Как бы не так!.. Хвалы не слышно, Лишь кровь, да слезы, да хула — Здесь только это мог узнать я… Святого нет, хула всему… Мне кажется, уже проклятья Шлют люди богу самому!

[Оренбург, 1850]

«Бывает, в неволе мечтать начинаю…»

Перевод Л. Пеньковского

* * *
Бывает, в неволе мечтать начинаю О собственном прошлом. Не знаю, не знаю, Чем хвастаться, право, хоть жизнь я видал, Хоть все-таки богу хвалы воздавал. Не знаю, не знаю… яви ты мне милость — Напомни мне, боже! И бог натолкнул На страсти такие, что я и заснул, Молитвы не кончив… И вот мне приснилось (По-свински уснувши, спокойно не спишь) — Приснились мне будто курганы-могилы. Я пасу ягняток, а сам я малыш. Смотрю, а могила разверзлась, и вижу, Из нее выходит как будто казак, Уже седоусый, в морщинах… да так Прямо и шагает на меня… все ближе… Я перепугался (малый был) и вмиг, Как щенок, свернулся. А меня старик С земли поднимает и несет в могилу. Она еще шире, страшнее раскрылась. Гляжу, а в могиле лежат казаки: Один — безголовый, другой — без руки, А третий — безногий. Кто их сосчитает? Словно в теплой хате хлопцы отдыхают. «Дитя мое, видишь, лежат казаки, — Сказал седоусый. — По всей Украине Могилы-курганы красуются ныне, Такие ж курганы, и все высоки, Начинены нашим прахом благородным, Нашими телами. Это — воля спит! Легла она славно, легла со свободным Казачеством нашим! Видишь, как лежит, Будто спеленали! Тут пану не место! Все мы жили вольно, на равных правах, Все мы тут за волю полегли во прах, Все мы и восстанем, да богу известно, Когда это будет. Смотри, сиротина, Смотри да запомни, а я расскажу, За что Украина зачахла невинно, За что я в могиле казацкой лежу. А вырастешь, людям поведай причину. Так вот, сиротина!..» И снова ягнята Приснились мне в жите. Приказчик бежит И будто колотит меня он, проклятый, Одежду срывает… Все тело болит, Лишь сон этот вспомню… А только припомню Казака седого в могиле той темной, И сам я не знаю, то правда иль так — Одно наважденье. Но мне тот казак Рассказывал вот что; «Не знаю, как теперь живут Поляки-братья с казаками. Мы жили с ляхами друзьями, Покуда Третий Сигизмунд В союзе с лютыми ксендзами Нас не поссорили{315}… Вот так Случилось то несчастье с нами! Во имя господа Христа И матери его святейшей Лях встал на нас войною злейшей. Святые божии места Ксендзы-злодеи оскверняли. Весь край казацкий запылал, И весь он кровью истекал, В степях курганы вырастали, Как будто горы чередой На нашей, сын, земле родной! Я жил на хуторе… [25] Был стар я, немощен. Послал Я табунок коней к обозу, Мушкеты, пушку и два воза Пшена, пшеницы, что собрал. Я все пожитки передал Своей Украине. Пряча слезы, Трех сыновей послал. Пускай, — Я, грешный, думал, — боже, боже! Хоть лепта и скудна, но все же Пойдет за наш родимый край, За церковь, за народ, покуда Я тут за всех молиться буду, Коль сам я слаб, не в силах встать И руку на врага поднять!..

25

Далее в рукописи вычеркнуты полторы строки.

Нас дома трое лишь осталось: Данило, мой подручный, я Да Прися, доченька моя. Она лишь только подрастала, Лишь созревала, наливалась, Моя черешенка!.. Не дал Мне дочерью налюбоваться Святой владыка, — может статься, За прежние грехи карал Меня, седого!.. Не ходили Ксендзы, а люди их возили, Как кони, из села в село. Творилось этакое зло! Однажды ночью их, проклятых, Ко мне на хутор занесло. Разнузданная челядь — каты, Драгуны с ними… Дай же мне Когда-нибудь, мой боже милый, В твой мир вернуться из могилы — Изжарю шляхту на огне! Не трепещи, сынок мой, в страхе… Все изверги ксендзы, все ляхи Перепились, и Присю — хвать! И с нею заперлися в доме. А пьяная вся челядь спать Свалилась в клуне на соломе. Драгуны тоже… Мы с Данилой Соломы в сени натащили И дом и клуню подпалили. Проклятым больше уж не встать, Детей казачьих не терзать! Мы в пепел катов превратили. Но Прися, бедная моя, Сгорела с катами… А я… На пепелище водрузили Мы крест с Данилой, помолились, Поплакав, боль перемогли Да на коней, туда — к обозу! Трех сыновей моих нашли, Да, в добрый час, и полегли Все вместе тут!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А как мы бились, умирали, За что мы головы теряли, За что — в курганах?… Поживешь — Дознаешься, быть может, тоже. Ведь слава-то грохочет все ж О наших головах… Быть может, И про курганы и про нас Слепые лирники по селам Правдивой думой невеселой Расскажут людям…»

[Оренбург, 1850]

«И станом гибким, и красою…»

Перевод В. Инбер

* * *
И станом гибким, и красою Пренепорочно-молодою Я старый взор свой веселю. Бывает так, что я смотрю, — И — дивно! — как перед иконой К тебе свою молитву шлю. И жалко, старому, мне станет Твоей девичьей красоты. Что с нею делать будешь ты? На белом свете кто же станет Святым хранителем твоим? Где тот, кто на тебя повеет Отрадой в горести, в беде? Кто охранит тебя, согреет Огнем сердечным? Кто он? Где? Ты сирота. Кто, кроме бога, Тебя согреет хоть немного? Молись же, сердце. Помолюсь И я. Но некое прозренье Вдруг наступает: ясно зренье, И я молитвы не творю, И на тебя я не смотрю. Мне снится: матерью ты стала, И вот передо мной предстало Не в бархате твое дитя… И вянешь ты. А дни летят, Все увлекая за собою. Надежда — скрылась и она, Ты на земле как перст одна. Своей обласкана судьбою Была ты, только и всего, Пока дитя твое росло, Покуда силы набиралось. Оперилось — и ты осталась Стара и немощна. Людей, Людей бездушных умоляешь И Христа ради простираешь У глухо замкнутых дверей Худые руки. Вот так же иногда тобою, Тобою, сердце, молодою, Свой старый взор я веселю. На стан твой гибкий я смотрю, Молитву богу посылаю, Я небо за тебя молю. Молись и ты, моя родная, Пока еще твою судьбу Святое небо не решило.

[Оренбург, 1850]

«Огни горят, оркестр играет…»

Перевод Н. Ушакова

* * *
Огни горят, оркестр играет, Оркестр рыдает, завывает. Алмазом ясным, дорогим Сияют очи молодые, Блестят надежды золотые В очах веселых, — любо им, Очам негрешным, молодым. И все хохочут, все смеются, И все танцуют. Только я Гляжу, и слезы тихо льются. О чем, о чем же плачу я? О том, быть может, что тоскливо, Как день дождливый, сиротливый, Минула молодость моя.

[Оренбург, 1850]