– Мы тоже на лезвии ножа. Который этот… забыл, как зовётся.

– НРС, – хором ответили Лиза и Илья и невольно переглянулись. Илья пригладил бородку и подмигнул девочке – или, вернее, мальчику, как он тогда думал.

– Значит, всё-таки мы говорим об одном и том же ноже. Там ещё помимо надписи несколько букв и цифр, верно?

– «АИБ ОТ АГК» и ещё что-то, – озвучила Лиза с тяжёлым вздохом. – Мы думали, АГК – это…

– Андрей Германович Катасонов, – вернулся в разговор Андрей, невозмутимо разливая по кружкам остатки чая. – Тоже подходит, а что такого. Но увы, я не имею отношения к вашему незаконно хранящемуся холодному оружию, я так, «мимо проходил».

Казалось бы, вот она, наша разгадка – теперь Лиза должна была узнать историю ножа, кто его хозяин и где его искать, но… Кто сказал, что на этом наша история заканчивается?

Итак, хозяин ножа – тот самый таинственный «АИБ» – Артём Иванович Бондарев. Илья присутствовал при создании надписи, но затем на много лет потерял Артёма из вида, и где теперь его искать – не знает. Надпись – дарственная, в благодарность за спасение жизни одного «хадовца», то есть офицера афганской службы безопасности, и выполнена не просто на персидском, а на дари, афганском диалекте.

О чём ещё мы мечтали узнать? Да вот они, исчерпывающие ответы на все наши вопросы! Когда я наконец-то это осознал, у меня на секунду перехватило дыхание. Если бы за окном не царила глубокая ночи, да и я не лежал бы на скрипучей раскладушке с телефоном в руках, боясь ненароком разбудить родителей, – то в этот момент я бы завопил от восторга, как дошкольник.

Но увы, увы, увы. Я мог только лежать, глубоко дышать, унимая бешеный пульс, и вглядываться в мелкие буквы на экране телефона, связывающие меня с Лизой пуповиной интернета.

– А про шифр ты спросила? – наконец собрался я с мыслями.

Лизка по обыкновению писала долго, с перерывами, и когда ответила, я весь уже извёлся.

– Это не шифр, – написала она. – Это четыре цифры.

Я, рискуя перебудить родителей надсадным скрипом раскладушки, вытащил нож из-под подушки и, подсвечивая экраном, внимательно уставился на гравировку. Так ничего и не понял, осторожно убрал нож обратно и лёг. Мама сквозь сон что-то попыталась спросить, но я в ответ лишь замер, делая вид, что вижу десятый сон, и она вскоре заснула обратно. Выждав секунд двадцать, я снова вернулся к переписке.

– Четыре?

– Ага, – подтвердила Лизка. – Мы единичку потеряли.

Ей явно доставляло удовольствие мучить меня намёками, не говоря ответа сразу. Я задумался, раз за разом воспроизводя в памяти надпись. Единица… та косая черта?

Четыре цифры. Тогда получается, что последние два символа – это «83», а не «8 з». «1?83». Оставалась непонятная закорючка, похожая то ли на четвёрку, то ли на букву У… То ли на кривую девятку? Тогда выходит, что четыре цифры – тысяча девятьсот восемьдесят третий, пятый год пребывания наших войск в Афганистане.

Только после этого я взглянул на экран телефона.

Лизка, разумеется, не выдержала столь долгой паузы и сама уже написала ровно тот же ответ: «1983».

– Я понял, – сдержанно ответил я, хотя голова шла кругом. После всего этого будничный рассказ о том, как Лизка с Шумахером вернулись, уже был столь малоинтересен, что я даже ни о чём не спрашивал. Скомкано попрощавшись, я рухнул затылком на подушку, положил телефон на пол и бездумно уставился в тёмный потолок, по которому бродили тени, на неуловимый тон ещё более тёмные.

Мои мысли некоторое время вертелись вокруг ножа и информации, которую сообщили мне Лизка с Саней, но постепенно всё труднее становилось сосредоточиться и додумать хотя бы одну мысль до конца. В голове рождались странные образы, оживали размытые картинки, а потом власть в разуме захватили сны.

Виной тому, верно, были нож, лежащий под подушкой, и история, открывшаяся Лизе, а может, просто то, что столько дней я думал про Афганистан, читал и искал материалы, а рассказ Лизы стал просто последней каплей… Так или иначе, в ту ночь мне опять снилась чужая, жаркая земля, горы до небес, пыль и наши парни, военные. Я был одним из них, такой же уставший, пропылённый, с автоматом в руках. Вернее, это не я сидел на бронетранспортёре, а тот, чьими глазами я видел тот сон. Сам-то я чуть-чуть был отстранён от всего происходящего, ровно настолько, чтобы понимать, что это – не наяву.

Когда вспоминаешь, что тебе снится, очень сложно восстановить последовательность событий и всевозможные логические переходы – а иногда из памяти выскальзывает вовсе всё, кроме нескольких отрывков-осколков. Пытаясь вспомнить тот «афганский» сон, я сталкиваюсь ровно с той же проблемой: набор отдельных, мало связанных между собой эпизодов, какие-то достаточно долгие, а какие-то занимающие всего несколько секунд – вот и всё, что я могу наскрести в своей памяти. Но осколки эти необычайно яркие, даже ярче, чем в то утро, когда я проснулся.