Накупавшись, мы какое-то время перекидывались в полюбившийся Лизе сокс, пытаясь согреться – второй день подряд солнце пряталось в облаках, вдоль реки гулял прохладный ветер, а после получаса купания губы у нас были «синие, как утопленника», как любила журить меня в детстве бабули. Наконец, мы напрыгались, разогрелись, в конец запыхались и, опасливо косясь на темнеющее небо, решили, что пора бы и честь знать. Как выяснилось на подходе к Лизиному дому – очень вовремя мы это решили. Загудел ветер, сдирая листву с деревьев, и тут небо распахнулось, словно дверь с ноги, – и вода хлынула на нас сплошным потоком. На нас не просто ливень обрушился – мир словно вскипел, пошёл пузырями по мгновенно налившимся лужам, всё вокруг захлестнуло потоками бурной воды, колотящей по плечам, затопило в одночасье любые впадины и ямы, огородило плотной завесой нас от всего, что было вокруг – только вода, вода…

Тут уж нам стало не до раздумий – мы сначала заскочили в спасительную дверь, а потом уже сообразили, что наше явление в «прикиде» двух братьев может вызвать у Лизиных родителей многочисленные вопросы… Но обошлось ­– мы ещё только поднимались на этаж, когда наверху хлопнула дверь, два раза щёлкнул один замок, потом другой, дробно простучали каблучки и, наконец, лифт принял человека в свои недра и увёз вниз. Лизка отстранилась от меня, перевела дух и шепнула:

– Это мама была. Дома никого не осталось…

– Почему ты так думаешь? – я не торопился выпускать Лизку из рук. – По походке?

– Ну да. А ещё на этаже ни у кого, кроме нас, нет второго замка. А раз мама закрыла на оба – значит, никого в квартире не осталось… – мгновенно вывела безупречную логическую цепочку она и хихикнула: – Хорошо, что мы не купили таунхаус, как хотели, а то где бы мы там от мамы прятались, а?

Я покивал, медленно отходя от мысли о суровой необходимости иметь неприятное объяснение с Лизиными родителями.

В квартире и впрямь никого не оказалось. Три просторных комнаты, огромная лоджия, стильные интерьеры «только-только после ремонта», фортепьяно в углу и ни одной живой души ­– так я поначалу думал, но вскоре выяснилось, что я ошибся, одно живое существо в квартире всё-таки нас ждало. Лизка притащила откуда-то бурого зверька, похожего то ли на мышь, то ли на белку – с длинным хвостом с кисточкой, умными чёрными глазками и кипучей, неудержимой энергией.

– Лапочка, знакомься, это Михаил, – представила меня Лизка. – А это – Лапочка, «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка», а вообще говоря, называется она дегу.

– Очень приятно, – вежливо кивнул я, гладя дегу по спинке. Зверушка ёрзала в руке и хозяйки, с интересом принюхивалась и то и дело порывалась попробовать на зуб мой палец. – А плавки где-то бросить можно сырые? И полотенце желательно тоже…

Лизка спохватилась, унесла Лапочку обратно в клетку, мы развесили мокрые купальные вещи в ванной, сделали чаю и, глядя на льющиеся по стеклу потоки, сидели на кухне и смотрели телевизор. На случай внезапного появления родителей Лизка уже переоделась, высушила и зачесала ободком волосы и вообще приобрела положенный девичий вид – ну а я остался мокрым, встопорщенным и даже почти на неё не похожим.

По телевизору крутили двухсерийный детский телеспектакль ещё советских времён с длинным, ничего не говорящим названием «Весёлое сновидение, или Смех и слёзы». Про приключения пионера Андрюши в мире шахмат и игральных карт, а также про симпатичного принца Чихалью, оказавшимся в конце не принцем вовсе, а принцессой. Я видел фильм последний раз в глубоком детстве и почти не помнил, а вот Лизка любила и, разумеется, тут же «сдала» мне принца Чихалью с потрохами, отчего мы просмотрели обе серии на одном дыхании, хихикая и толкая друг друга локтём в бок.

А потом, когда Чихалья трогательно прощалась с Андрюшей, невольно задумались…

Зато к концу фильма ливень за окном превратился в более-менее терпимый дождь, и я, не рискуя злоупотреблять гостеприимством Лизиного семейства – вдруг кто вернётся? – двинулся в обратный путь. Дома меня встретили непривычная тишина и довольный жизнью дед. Как выяснилось, мои родители не дождались своего неверного чада и уехали, не попрощавшись.

– Сказали, слишком устали друг от друга, нас и скучного провинциального быта, – с этими словами дед вручил мне оставшийся от «прощального обеда» кусок торта и напомнил, что обед в холодильнике.

… Дождь совсем стих на пару часов, словно собираясь с мыслями перед решительным ударом, и к ночи хлынул с удвоенной силой, ревя и стеная, как баньши, – да так, что утром уже нельзя было выйти на улицу. По дорогам текли настоящие реки, глубиной где по щиколотку, а где и выше, и в этих бурных потоках несло мусор, ветки, доски, какие-то детские игрушки… Я видел одно ярко-зелёное помоечное ведро с гордо восседающим в нём пакетом, столь тщательно завязанным, что вода не смогла просочиться внутрь, целый рыбий косяк шлёпанец и выводок детских резиновых сапог. Деревья вдоль улицы за ночь облысели вдвое, во дворе же образовалась тихая зелёная заводь, по которой изредка кто-то хлюпал в «болотниках» сорок седьмого размера, которые добрые люди перекинули голенищами через турник и прикрепили рядом записку: «Когда приплывёте обратно – верните, позвольте следующему форсировать наш водоём!»