Это безсиліе ума чувствовалось въ колебаніяхъ Мишеля; и къ тому же съ литературнымъ произведеніемъ, которое авторъ задумалъ, бываетъ, какъ съ надеждами, которыми утшаешься: все какъ будто боишься за нихъ; если у автора есть литературный опытъ или если онъ уже знаетъ жизнь, то онъ невольно опасается, какъ бы большая законченность и реальность того, что осуществлено, не разсяли ту нжную прелесть, которая обволакиваетъ его замыселъ, и не задержали бы его свободный полетъ.

Треморъ, однако, чувствовалъ, что спокойная и регулярная жизнь могла побудить его сдлать попытку; но, хотя онъ не находилъ боле прежняго удовольствія въ дальнихъ странствованіяхъ, онъ все же не умлъ отъ нихъ отказаться.

Въ этотъ вечеръ мрачныхъ размышленій слова журившаго его Дарана однако приходили ему на умъ.

Онъ такъ желалъ ее, эту прелестную жизнь съ нжно и беззавтно любимой женщиной! Но такъ какъ онъ нкогда былъ слишкомъ требователенъ и однажды уже обманулся, онъ пересталъ надяться еще вновь обрсти ее, боясь, создавъ себ идеалъ, встртить пародію.

Въ дни пылкой юности онъ мечталъ о страстной и чистой любви, и между тмъ изъ всхъ его увлеченій его несчастная любовь къ Фаустин была единственной, которая бы соотвтствовала этой мечт, подобно тому, какъ Фаустина была единственной женщиной, образъ которой онъ могъ еще призывать, не пробуждая въ себ самомъ тоски или отвращенія къ обманчивымъ воспоминаніямъ.

Въ то время, когда онъ не зналъ жизни, лжи и тщеславія, онъ любилъ эту молодую двушку, потому что она была прекрасна и цломудренна и потому что онъ считалъ ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урокъ онъ получилъ! Она принесла въ жертву человка, страстно ее любившаго, самой ничтожной изъ страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистическихъ расчетовъ и грубо, не нуждаясь боле въ его любви и его легковріи, выбросила его въ пучину жизни.

Не въ природ Мишеля Тремора было впадать въ преувеличенный пессимизмъ, въ тотъ индивидуальный и антифилософскій пессимизмъ, рождающійся изъ разочарованій и личныхъ слабостей и который часто смшивали съ другимъ; къ тому же онъ воздержался отъ слишкомъ поспшныхъ обобщенiй и предоставилъ Фаустин всю ответственность ея вроломнаго двоедушія; онъ думалъ, что жизнь индивидуума находится въ зависимости отъ случайностей, которыя могутъ спасти или погубить его, и онъ приходилъ въ отчаяніе, что родился подъ несчастливой звздой. Можетъ быть, думалъ онъ, постоянно готовый сомнваться въ себ, въ этой неудач была отчасти его собственная вина, такъ какъ, чтобы быть любимымъ, нужно быть достойнымъ любви, и онъ былъ виноватъ въ томъ, что, любя самъ такъ искренно, въ то же время не сумлъ заставить себя полюбить, и онъ чувствовалъ, что въ его сердц умерла всякая страсть. Тотъ человкъ, какимъ онъ сталъ, можетъ еще опьяняться чмъ-то въ род любви, но высшее существо въ немъ, боготворившее Фаустину, можетъ увлечься лишь прекраснымъ въ искусств и природ, только добромъ въ жизни; оно боле любить не будетъ.

Черви продолжали свою скрытую работу, и огонь, потрескивая, медленно умиралъ. Наивные рисунки воиновъ на обояхъ и застывшая въ рамк улыбка владелицы замка появлялись лишь при вспышкахъ огня,

Мишель думалъ о миломъ домашнемъ очаг Рео, о спокойной интимности, составлявшей его прелесть, о детяхъ, которыя когда нибудь будутъ оживлять его, и онъ позавидовалъ жизни, начинавшейся такъ мирно и такъ нежно.

Дти! Онъ всегда обожалъ детей, всегда былъ ими боготворимъ. Ахъ! Какъ бы онъ вложилъ всю свою душу и весь свой умъ въ заботу воспитать тхъ, кто были бы плотью отъ его плоти! Ради нихъ онъ постарался бы стать лучше, сделаться снисходительнымъ; какъ бы дятельно боролся онъ съ вспышками характера, который потерялъ свою уравновшенность, благодаря слишкомъ длиннымъ періодамъ одиночества! Какими бы онъ ихъ окружилъ попеченіями! Поощряя ихъ къ открытому и смлому выраженію своихъ чувствъ, вызывая ихъ дружеское довріе, пріучая ихъ къ полной откровенности, пользуясь этой откровенностью, чтобы развивать въ ихъ душахъ вс любвеобильныя свойства, вс великодушныя чувства, чтобы нжно развивать, не вызывая скуки или усталости, ихъ зарождающейся разумъ!

Съ неизмннымъ терпніемъ онъ отвчалъ бы на ихъ „почему“, онъ самъ бы ревниво обучалъ ихъ, поощрялъ ихъ игры на вольномъ воздух, ихъ хорошій веселый смхъ, ихъ шалости, полныя движенія и шума! И какъ бы страстно онъ ихъ любилъ; ихъ звучные поцлуи, ихъ беззаботныя радости разсяли бы его мрачные часы…

Мишель осмялъ себя за этотъ неудержимый порывъ инстинктивной нжности, подымавшійся въ его сердц къ этимъ плодамъ его мечтаній.

Одинъ моментъ у него промелькнула мысль усыновить ребенка, дитя одного небогатаго друга, но къ чему? Никогда онъ, благодтель, импровизированный отецъ, не будетъ владть сердцемъ этого ребенка, никогда не почувствуетъ онъ себя полнымъ обладателемъ этого существа, не ему обязанного своимъ существованіемъ, которое ему будетъ принадлежать только въ силу человческаго контракта. И уже заране ревность подымалась въ немъ.

Еще одна изъ слабостей его страдающей и несовершенной природы! Онъ былъ ревнивъ; „чудовище съ зелеными глазами“ часто его мучило. По ассоціаціи идей Мишель вспомнилъ то далекое время, когда онъ глоталъ слезы, которыя гордость его не позволяла ему проливать, потому что Колетта сказала одной подруг: „я тебя люблю такъ же, какъ моего брата “.

Онъ вспоминалъ дни, предшествовавшее и слдовавшіе за замужествомъ Фаустины, отчаяніе бшенства, когда жажда убійства возбуждала его до изступленія; онъ вспоминалъ свои ребяческія печали, обидчивость, въ которой онъ не сознавался, глухой гнвъ, — которые всегда сопровождали это чувство ревности, неодолимое и обнаруживавшееся въ немъ бурно, несокрушимо, одинаково въ любви и въ дружб, потрясало его существо, длало его поперемнно несправедливымъ и несчастнымъ.

Онъ думалъ: „Я созданъ, чтобы страдать и причинять страданія. Лучше, чтобъ я жилъ одиноко.“

Раньше, чмъ удалиться въ флигель, въ которомъ она жила, Жакотта, жена садовника, исполнявшая въ башн должность кухарки, пришла предложить Мишелю чашку липоваго чаю. Она нашла его за столомъ блднымъ, а обдъ нетронутымъ. Сначала онъ отказался, затмъ согласился выпить душистый отваръ изъ цвтовъ, собранныхъ въ парк годъ тому назадъ, и мшая машинально маленькой серебряной ложкой, онъ задавалъ вопросы Жакотт, разспрашивалъ ее объ ея старой матери, содержательниц постоялаго двора въ Ривайер, о ея сын, ухавшемъ осенью съ началомъ учебнаго года.

Онъ испытывалъ потребность говорить, слышать человческій голосъ, и многословная Жакотта не ограничивалась только отвтами, разсказывала безконечныя исторіи, въ которыхъ значительную роль играли кролики, куры, садъ и Тристанъ — лошадь Мишеля. Обо всемъ, одушевленномъ и неодушевленномъ, въ башн Сенъ-Сильвера она говорила почти съ тмъ же выраженіемъ нжности, какъ и слова: „мой сынъ“.

— Спокойной ночи и прекрасныхъ сновидній, сударь, — заключила она, удаляясь твердымъ, тяжелымъ шагомъ, заставлявшимъ дрожать на поднос чайникъ и фарфоровую чашку.