Лошадь стала, дрожа от страха и отчаянного бега.

–  Добро, Яков!
– похвалил Владимир Андреевич, как хвалил он обычно после битвы отличившегося в сражении воина, и похлопал молодого Ослябю по спине.

–  Благодарствую, - Яков поклонился Серпуховскому, но задушенного хищника все же протянул Дмитрию Ивановичу: - Это воротник вам, великий княже…

Опять въехали в лес. Стволы сосен, прямые, как лезвия мечей, уходили далеко ввысь, ели разлаписто стелили свои ветви над просекой и чуть не гладили ими головы лошадей.

–  А ты, Михаил о Андреевич, - обратился Дмитрий к Бренку, - предлагал не сани, а пошевни снарядить, дак мы теперь бы не проехали здесь.

–  Зато тепло, - возразил Бренк.

–  Али замерз?
– усмехнулся великий князь, намекая на жаркую схватку с волками.

Впереди раздались стуки топоров и треск падающих деревьев.

–  Это лесники лес ронят, - сказал Пересвет.
– Оказывается, мы не в поле волков встретили, а в чище. Это место вырубленное подчистую, а пни на дрова выкорчеваны. Если к чище прилегает хвойный лес, то зовут его Красной раменью. Мы по нему едем… А березовый, дубовый или смешанный, прилегающий к чище, звали бы Черной раменью.
– Пересвет отдал вожжи Якову.
– Я тут два года назад бывал… Сейчас мурьи будут - зимники для лесников. Заедем да горячего поедим.

Показался дым, который выходил, казалось, из самой земли, низко стелясь над сугробами. Это и была первая мурья.

Лесники обычно начинали строить их летом: копали в земле четырехугольную яму сажени две на три, опускали в неё сруб из просмоленных бревен, клали наверх несколько венцов из сосны, прибивали к ним доски и засыпали землей. Для входа оставляли отверстие, чтобы человеку пролезть. По лестнице спускались вниз.

Внутри помещения стелили нары для отдыха, ставили стол, возле стен скамьи, клали кожур - печь без трубы, какая обычно бывает в курной избе. На кожуре готовили еду и сушили одежду, обувь.

Дым выходил через отверстие: сначала стелился по потолку, а потом струей - наружу, и никогда никто не угорал. Окон нет, да они и не нужны, потому что люди залезали сюда только есть и спать: работа от темна до темна…

Подъехали к мурье, заглянули в отверстие, из которого валил дым.

–  Эй, кто там, вылазь!
– крикнул Яков.

Дружинники уже прилаживали котелки на железных стояках, которые тоже были предусмотрительно взяты с собой, и рылись в мешках, доставая пшено и лук, чтобы варить суп.

Из мурьи вылез парнишка лет пятнадцати: лицо в саже, глаза слезятся от дыма, в ветхом кафтанишке, на ногах бахилы, перетянутые бечевкой, в руке ковш, видно, обед готовил, в котле мешал. Испуганно огляделся, но, увидев монахов, успокоился.

–  Где тут у вас вода?
– спросил Стырь. Парнишка показал на родник, огороженный досками. Игнатий взял котелки и пошел.

–  Чьи будете?
– спросил Владимир.
– Кому лес рубите?

–  Монастырские мы, - ответил парнишка, - Коломенские. Лес рубим и к Оке возим, там в плоты собираем. Оборону противу татар приказано делать: вот по весне новые сторожи зачнут ставить. Сказывают, поганые летом должны снова на Москву пойти…

–  А кто сказывает?
– прищурился Серпуховской.

–  Промеж собой мужики балакают. Да вон и наш игумен отец Пафнутий надысь баял: непременно Мамай должон снова на Москву пойти, река Вожа ему - как баранья кость в горле… Игумен и направил нас лесовать, а по весне должно на укрепление засек и сторожей народу немало выйти… Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!

Великий князь улыбнулся, глядя на рассудительного не по годам кашевара; понравился он ему своей речью.

Парнишка снова улез в мурью, а князья Дмитрий, Владимир и воевода Бренк сели обедать. Яков, Пересвет и дружинники приступили к еде после них. Как и полагается монахам, ели пшенный суп с луком, без мяса, пахнущий дымом костра. И этот запах напомнил обоим князьям о ратных походах: сколько им пришлось, участвуя в битвах с малолетства, побывать в них и сколько таких же котелков с супом опорожнить со своими воинами!.. А сколько за это время хороших боевых друзей пришлось похоронить и сколько раз сами находились на волосок от погибели!..

Что же касается великого князя, то жила в нем вера, что неподвластен он в бою смерти, и эта вера с возрастом крепла, потому как твердела рука, закалялась воля, прибавлялось мужество и постигалась наука ратная. Выиграв битву, кланялся он на поле брани всем, кто помог ему это сделать: и своей дружине, и смерду, и простому ремесленнику, бившимся с ним рядом. И как возрадовалось его сердце, когда услышал от юнца кашевара вот эти слова: «Ох, как в нем, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!» Значит, верят, что ордынца бить можно…