Князь Ларіонъ поглядлъ ему вслдъ. Какая-то невеселая улыбка заиграла въ устахъ его тонкихъ, поблеклыхъ губъ. Словно что-то давно, давно погибшее, милое и печальное, промелькнуло предъ нимъ… Онъ далъ поводъ, и, прозжая мимо молодаго человка, ласково кивнулъ ему головою.

Гундуровъ поспшилъ снять шляпу…

Миновавъ пышно зеленвшія на трехверстномъ пространств поля Сицкаго, экипажъ его въхалъ въ граничившій съ ними большой казенный лсъ, доходившій почти до самаго его Сашина, и о которомъ онъ съ дтства хранилъ какое-то жуткое и сладкое воспоминаніе… Лсъ весь звенлъ теперь весеннимъ гамомъ и птичьимъ свистомъ… Дорога пошла плохая, и коляска пробиралась по ней шашкомъ, хрустя по валежнику, накиданному на топкихъ мстахъ. Лошади весело фыркали и потряхивали гривами, потягивая широко раздутыми ноздрями влажный лсной воздухъ. Большія мухи, сверкая на солнц изумрудными спинками, прилежно перебирали ножками на листьяхъ еще низкаго лопушника. Межъ корявыхъ сосновыхъ корней роились въ забиравшейся мурав блые какъ снгъ колокольчики ландышей… Гундуровъ веллъ остановиться, выскочилъ, нарвалъ ихъ цлый пучекъ, и жадно погрузилъ въ нихъ лице. Ихъ раздражающе-свжій запахъ кинулся ему какъ вино въ голову… Онъ откинулся затылкомъ въ спинку коляски, и сталъ глядть вверхъ. Тамъ, надъ нимъ, узкою полоской синло небо, бжали жемчужныя тучки, и по верхушкамъ березъ, золотимые полднемъ, дрожали нжные молодые листы… Ему вдругъ вспомнилась арія слышанная имъ зимою въ Петербург,- ее вставлялъ Маріо въ какую-то оперу… И Гундуровъ, какъ наканун Ашанинъ, нежданно заплъ во весь голосъ:

Старый едосей, не привыкшій къ такимъ пассажамъ со стороны барина, недоумло поглядлъ на него съ козелъ… А-і-і… отвтило гд-то вдали, въ самой глубин лса. Испуганный тетеревъ, словно свалясь съ втки, зашуршалъ въ кустахъ торопливыми крыльями… А запахъ ландышей все такъ же невыносимо-сладко билъ въ голову Гундурова, и лсъ гудлъ вокругъ него всми весенними голосами своими…

О молодость, о невозвратныя мгновенія!..

«Хорошая,» дйствительно, была женщина Софья Ивановна Переверзина, тетка Гундурова. И наружность у нея была соотвтствующая, — почтенная и привлекающая. Воспитанница Смольнаго монастыря лучшихъ временъ Императрицы Маріи едоровны, она, не смотря на долголтнюю жизнь въ деревн, сохранила вс привычки, вкусы, весь складъ хорошаго воспитанія. Врожденная въ ней живость нрава умрялась постоянною привычкою сдержанности и обдуманности, пріобртенною ею въ тяжелой жизненной битв. Софья Ивановна съ молоду перенесла много горя. Дочь небогатыхъ потомковъ когда-то боярскаго рода Осмиградскихъ, вышла она, лтъ подъ тридцать, замужъ за пожилаго, изувченнаго генерала, стараго друга ея семейства, къ которому искренно привязалась она въ благодарность за глубокое, богомольное обожаніе, которое онъ съ самаго дтства ея питалъ къ ней. То что въ этомъ брак замняло счастіе, спокойное, безбдное существованіе, продолжалось для нея не долго. Мужъ ея занималъ довольно важное мсто въ военной администраціи. Доврчивый и недалекій, онъ былъ опутанъ своимъ правителемъ канцеляріи, дльцемъ и мошенникомъ, и, — что говорится, какъ куръ во шти — попалъ въ одинъ прекрасный день подъ судъ за растрату въ его управленіи значительной казенной суммы, постепенное исчезновеніе которой виновный умлъ необыкновенно ловкими и дерзкими продлками, впродолженіе цлыхъ годовъ, скрывать отъ близорукаго своего начальства. Бдный старикъ не перенесъ павшаго на него удара, не перенесъ ужасныхъ для него словъ, сказанныхъ, ему по этому поводу однимъ очень высокопоставленнымъ лицомъ, покровительствомъ котораго онъ долго пользовался: «Ваше превосходительство, вы обманули личное къ вамъ довріе Государя императора;» — онъ скончался скоропостижно, не успвъ принять никакихъ мръ къ обезпеченію судьбы своей жены. Все его состояніе пошло на удовлетвореніе наложеннаго на него начота… Посл трехъ лтъ замужества, Софья Ивановна осталась вдовою чуть не нищею. Родителей ея уже не было на свт; братъ, человкъ семейный, служилъ въ Петербург, и на извщеніе сестры о постигшемъ ее гор отвчалъ письмомъ на четырехъ страницахъ, исполненномъ чувствительныхъ фразъ, но въ которомъ ни о помощи, ни о пристанищ ни словомъ не упоминалось. Но въ то-же время она получила другое, сердечное письмо отъ младшей сестры своей, Гундуровой, горячо звавшей ее къ себ, «въ Сашино, въ свой рай земной,» какъ выражалась она. Александра Ивановна Гундурова, почти одновременно съ Софьей Ивановной вышедшая замужъ по любви за молодаго, образованнаго сосда помщика, была красивое, восторженное и нжное созданіе, страстно любимое мужемъ, для которой, дйствительно, жизнь до тхъ поръ была земнымъ раемъ… Не успла поселиться у нихъ Софья Ивановна, какъ однажды осеннимъ утромъ Михаила Сергевича Гундурова принесли бездыханнаго съ охоты:- онъ самъ застрлилъ себя, неосторожно перескакивая чрезъ канаву съ ружьемъ взведеннымъ на оба курка… Александра Ивановна увидала это безжизненное тло, кровь еще сочившуюся сквозь прострленную охотничью куртку, — и, не крикнувъ, упала какъ снопъ на трупъ мужа… Черезъ три мсяца не стало и ея. Ей было двадцать лтъ, мужу двадцать семь. Какъ дв падучія звзды мелькнули на мигъ эти молодыя жизни — и исчезли… На рукахъ Софьи Ивановны остался полутора годовый Сережа… Надъ имніемъ малолтняго назначена была опека. Въ опекуны напросился и назначенъ былъ двоюродный братъ покойнаго Михаила Сергевича, отставной гусаръ, игрокъ и кандидатъ предводителя. Въ три года достойный этотъ родственникъ чуть не разорилъ въ конецъ ввренное ему сиротское имніе. Неопытная Софья Ивановна нашла въ сознаніи своего долга, въ любви къ младенцу, котораго она осталась матерью, достаточно силы чтобы войти съ этимъ господиномъ въ открытую и упорную борьбу. Благодаря отчасти нкоторымъ связямъ имвшимся у нея въ Петербург, отчасти старику князю Шастунову, отцу князя Ларіона, пользовавшемуся большимъ вліяніемъ въ губерніи, и котораго заинтересовало положеніе молодой вдовы, побда осталась за нею. Опекунъ былъ удаленъ, и смненъ другимъ, избраннымъ самою Софьей Ивановной, которая, на самомъ дл сдлалась единственною управительницею наслдства племянника. Обязанностямъ возлежавшимъ теперь на ней она отдалась вся, — а обязанности эти были нелегки. Въ послдніе мсяцы своего управленія опекунъ-гусаръ, отчаявшись сохранить доле власть въ рукахъ, запуталъ со злости дла такъ, чтобы самъ чортъ, говорилъ онъ, концовъ въ нихъ не доискался. Софья Ивановна посл него не нашла въ контор ни гроша денегъ, ни книгъ, ни счетовъ, ни документовъ первой важности по процессу затянному еще длу малолтняго однимъ крючкотворомъ сосдомъ, и который въ это время находился на разсмотрніи сената… Какими чудесами терпнія, смтливости, бережливости, какимъ неустаннымъ трудомъ, какою ежечасною заботою успла выпутаться изъ этого положенія молодая женщина — мы читателю передавать не будемъ. Ему достаточно будетъ знать, что ко времени вступленія Сережи въ отрочество процессъ его былъ выигранъ, и тетка его располагала уже достаточными средствами для широкихъ расходовъ на его образованіе; къ его совершеннолтію имніе его было чисто отъ долговъ: онъ владлъ, по тогдашнему способу опредленія пятью стами незаложенныхъ душъ, и правильное устройство его хозяйства давало отъ восьми до десяти тысячъ серебромъ дохода. Какъ безконечно счастлива была, передавая ему въ этотъ день отчеты, Софья Ивановна!..

Она любила племянника со всмъ пыломъ горячей, всю себя сосредоточившей на одномъ предмет души, она гордилась имъ, его здоровой головою, его чистымъ, гордымъ сердцемъ. Его успхи, карьера имъ избранная были ея дломъ, — дломъ неуклонно веденнымъ съ самыхъ юныхъ его лтъ. Съ тхъ поръ еще, изъ деревенской глуши своей Софья Ивановна врнымъ и зоркимъ взглядомъ слдила за событіями. 1825-й годъ былъ недалекъ и памятенъ ей, роковыя послдствія его для русскаго общества были для нея очевидны. Запуганная мысль пряталась по угламъ, на свтъ Божій выступало казарменное, тупое безмолвіе…. Не разъ просиживала по цлымъ часамъ Софья Ивановна надъ кроватью заснувшаго Сережи, задумавшись надъ вопросомъ: «какъ воспитать въ этомъ ребенк человка, и тмъ самымъ въ тоже время не приготовить ему гибели въ будущемъ?» По мр того какъ росъ Сережа — мальчикъ оказывался даровитымъ и прилежнымъ, — возрастала и тревога ея за него, за это его будущее… Случайный разговоръ разршилъ ея недоумніе. Пріхавъ однажды навстить больнаго старика Шастунова, — къ которому сохраняла она доброе чувство со временъ войны своей съ опекуномъ-гусаромъ, — она застала у него сына его, князя Михайлу, прискакавшаго изъ-за границы по первому извщенію о болзни отца, съ тмъ чтобы отвезти его въ Карлсбадъ, куда старикъ здилъ каждый годъ, и гд вскор за тмъ онъ и умеръ… Молодой еще тогда дипломатъ и Софья Ивановна, видвшая его въ тотъ день въ первый разъ, проговорили вдвоемъ цлый вечеръ. Онъ былъ недавно женатъ, занималъ уже видное мсто при посольств въ Лондон, но изъ-за его небрежно-насмшливыхъ рчей просвчивала какая-то глубокая внутренняя тоска и недовольство своимъ положеніемъ. «Еслибы мн теперь приходилось начинать жизнь сначала, говорилъ онъ между прочимъ невесело смясь, — я бы непременно сдлалъ изъ себя какого нибудь ученаго геолога и кристаллографа. Во первыхъ, это благонамреннйшая изо всхъ спеціальностей, — и я еще не знаю ни одного примра чтобы такой господинъ попалъ въ Сибирь иначе какъ по собственной охот, науки ради; а во вторыхъ, — и это главное, — человкъ поглощается весь интересами абстрактнаго содержанія, которые…. которые не даютъ ему времени додумываться до отчаянія,» глухо, какъ бы про себя, примолвилъ князь Михайло… Софья Ивановна вернулась къ себ въ этотъ вечеръ какъ озаренная. «Помоги мн Богъ, разсуждала она — направить Сережу къ ученой карьер; наука спасетъ его и отъ отчаянія, и отъ холопства!»… И съ этой минуты вс помыслы ея, вс силы были устремлены къ достиженію этой цли. Постоянно стараясь вызывать любознательность ребенка, она съ лихорадочнымъ вниманіемъ наблюдала за тмъ куда клонились его природные дары, къ какой области вднія тянули они его. Скоро должна была она убдиться, и не безъ сожалнія, что къ точнымъ наукамъ у Сережи было мало расположенія, и что едва ли могла она надяться увидть его когда либо «благонамреннымъ кристаллографомъ,» какъ выражался князь Михайло. Мальчикъ за то оказывалъ самыя ршительныя лингвистическія способности. «Что же, подумала Софья Ивановна, — и это дло, и это можетъ сдлаться „интересною поглощающею спеціальностью!“ Надежды ея съ этой стороны осуществовались вполн,- и новымъ счастливымъ днемъ въ ея жизни былъ тотъ день когда Сережа, съ горделивымъ румянцемъ на щекахъ, пришелъ объявить ей, что университетъ иметъ его въ виду для занятія каедры по славянской исторіи….

Громовымъ ударомъ для этой сердечной и мыслившей женщины была всть полученная ею изъ Петербурга отъ племянника объ отказ ему въ заграничномъ паспорт. Она огорчена и поражена была этимъ гораздо боле чмъ самъ Гундуровъ, — она была испугана. Вс ея упованія, все это зданіе которое она съ такою любовью, съ такою заботою воздвигала впродолженіи столькихъ лтъ, — все это разлеталось въ прахъ отъ одного почерка пера!.. „Что онъ будетъ длать теперь?“ спрашивала она себя съ мучительною тревогою, — „чмъ наполнитъ жизнь?…“ Не знать „чмъ наполнить жизнь,“ чему „отдать душу,“ она, вчно дятельная и мыслящая, — ничего ужасне она себ представить не могла. Отсутствіе живыхъ интересовъ, серьезной задачи, и эта душевная пустота и уныніе, которыя замчала она въ лучшихъ людяхъ съ какими случалось ей встрчаться — чтобы ни доводило ихъ до того, — ничего, въ ея понятіяхъ, не существовала боле позорнаго и печальнаго… Боже мой, и неужели это же должно ждать Сережу, ея питомца, ея надежду, жизнь ея?…

Извщеніе его о томъ, что онъ, по совту ея брата, вступилъ на службу въ Петербург не успокоило ее, — напротивъ! Она, лучше чмъ онъ самъ себя, знала его, знала что это для него не спасеніе, не исходъ, а еще ближе путь къ тому унынію, которому она, со своею энергическою натурой, придавала буквально весь тотъ ужасающій смыслъ смертнаго грха, въ какомъ его понимаетъ христіанская церковь… Но слдовало ли ей мшать ему искать этотъ исходъ, отзывать его изъ Петербурга? Нтъ!.. У нея еще въ первый разъ въ жизни опускались руки, — нтъ, „какъ Богу будетъ угодно,“ ршила она…

И съ какимъ-то двойнымъ ощущеніемъ радости и тревоги ждала она его теперь, въ Сашин, въ этомъ спасенномъ и возсозданномъ ею гнзд его, посл того какъ получила она отъ него наконецъ извстіе что чиновникомъ онъ ршительно быть не въ силахъ, что онъ возвращается къ ней, къ своимъ книгамъ, къ своимъ занятіямъ, что онъ „положилъ терпливо ожидать лучшихъ временъ…“

Она сидла на своемъ обычномъ мст, въ своей прохладной и просторной спальн, у окна выходившаго въ старый, тнистый липовый садъ, и провряла какіе-то счеты. Ручная канарейка весело попрыгивала по ея столику, взлетала ей на плечо и, поглядывая избока ей въ лицо своими блестящими глазками, усиленно чирикала, будто спрашивала: отчего ты мною такъ мало занимаешься?… Былъ часъ двнадцатый. Въ цвтник, подъ окномъ, на пышно распускавшіеся шары пунцовыхъ піоновъ падалъ отвсно горячій свтъ солнца….

Софья Ивановна вдругъ приподняла голову, насторожила ухо… Какой-то далекій гулъ донесся до нея изъ за сада…

Она не знала когда именно долженъ пріхать племянникъ, не знала даже о прибытіи его въ Москву. Но это былъ онъ, — сердце ея такъ сильно не забилось бы, еслибы это былъ не онъ!..

Она поднялась съ мста, перекрестилась широкимъ крестомъ, и пошла было къ дверямъ, но не могла. Дрожавшія ноги отказывались двигаться…. Она опустилась снова въ свое кресло, нажимая обими руками до боли трепетавшую грудь…