Князь Ларіонъ усмхнулся съ тмъ полупрезрительнымъ, полускучающимъ видомъ человка, которому изъ долголтней практики службы въ высшихъ чинахъ до тошноты вдома вся эта исторія начальническихъ поздокъ по только что закиданнымъ колеямъ отечественныхъ дорогъ, съ бшено скачущимъ впереди на тройк исправникомъ и „нагнаннымъ“ народомъ на переправахъ, — но который изъ той же практики давно убдился, что ничего съ этимъ не подлаешь, и что этими порядками стояла и будетъ стоять Святая Русь до скончанія вковъ.

Тотчасъ же посл обда князь ушолъ къ себ, попросивъ прислать кофе къ нему на верхъ. Это значило что онъ не скоро намренъ вернуться къ обществу… То что имлъ онъ отвтить на полученное имъ письмо требовало размышленія. Графъ — съ которымъ онъ былъ въ дружескихъ связяхъ еще со временъ отечественной войны, когда юношею, прямо со скамьи Лейпцигскаго университета, онъ поступилъ дипломатическимъ чиновникомъ въ походную канцелярію князя Кутузова, — писалъ ему о предложеніяхъ имющихъ быть ему сдланными изъ Петербурга, и о которыхъ онъ, т. е. графъ передастъ ему подробне при личномъ свиданіи въ Сицкомъ, но что его, графа, просятъ заране узнать: согласенъ ли будетъ вообще князь снова вступить въ службу, «потому, говорилось въ письм,- если вобще переменить своего покоя не хочешь то нчево теб и предлагать. А потому отпиши сейчасъ, штобъ и я могъ нмдля про тебя што просютъ отвчать…» Князь зналъ кто проситъ объ этомъ его отвт его почтеннаго, хотя и не очень грамотнаго, стараго друга: онъ зналъ что оттуда могли идти лишь вскія по своему источнику предложенія… Онъ могъ опять попасть въ власть, — и невольно проносились у него въ голов знакомыя имена облеченныхъ въ высшія должности государства… «Кого же думаютъ тамъ замнить мною?» спрашивалъ онъ себя съ безотчетнымъ любопытствомъ, медленными шагами подымаясь по лстниц въ свои покои… Онъ еще далеко не зналъ какого рода отвтъ онъ дастъ графу. Власть?… Онъ сознательно, потому что признавалъ долгомъ своей совсти, отказался отъ нея два года тому назадъ… Ему было тяжело тогда: этотъ міръ власти въ которомъ съ юныхъ лтъ было предназначено ему мсто, въ которомъ онъ такъ долго былъ своимъ, — онъ былъ ему дорогъ… Но онъ отказался отъ нея, и ухалъ въ Италію… Въ воспоминаніи князя мелькали подробности этого отъзда: скверный октябрьскій петербургскій вечеръ съ пронзительнымъ втромъ и дождемъ, полуосвщенное зало въ зданіи почтовыхъ каретъ въ Большой Морской, два исполненные гражданскаго мужества бывшіе его чиновника, пришедшіе проводить его, охрипшая труба кондуктора… Затмъ опять дождь, свинцовое небо, нескончаемый путь до Таурогена, безсонныя ночи въ тсномъ экипаж, упреки и сожалнія незасыпавшаго честолюбія, и на границ равнодушный голосъ таможеннаго чиновника проврявшаго паспортъ! — голосъ словно и теперь звенвшій въ его ух, и показавшійся ему тогда такимъ дерзкимъ: «князь Шастуновъ, отставной тайный совтникъ, неугодно ли получить!..»

Онъ прозжалъ черезъ Германію, — Германію почти ему родную во времена Тугендбунда и псней Кернера… Она вся теперь, отъ Одера до Майна и Дуная, горла огнемъ междоусобія. «Отъ нашихъ пергаменовъ священнаго союза вскор, можетъ быть, не останется ни клочка,» думалъ князь Ларіонъ… «Но что же до этого намъ? Разв мы свою, русскую, политику преслдовали тамъ, на Внскомъ конгресс, удивляя міръ нашимъ великодушіемъ?…» Родина необъятнымъ исполиномъ вставала передъ нимъ… «Colosse aux pieds d'argile?» вспоминалъ онъ слово Mauguin'а… «Нтъ, у насъ одна задача — просвщеніе, одинъ опасный врагъ — невжество, и мы его-же теперь призываемъ въ помощь себ на борьбу съ тмъ что, въ ребяческомъ перепуг мнимъ мы, грозитъ намъ отсюда!..» И снова закипали на душ его недавнія волненія, пробгали въ памяти живые образы его петербургскихъ враговъ, и точно слышались ему звуки пререканій ихъ съ нимъ въ совтахъ и гостинныхъ въ т дни когда все темне и темнй набгали тучи безсмысленнаго страха, и надъ бднымъ русскимъ образованіемъ вислъ неминуемый ударъ…

Да, тяжело ему было тогда… И вотъ онъ достигъ цли своего пути, — пріхалъ въ Ниццу, и веллъ вести себя въ H^otel Victoria, гд, онъ зналъ по письмамъ, стояла семья его недавно умершаго брата. Vittorio, котораго онъ помнилъ курьеромъ у князя Михайлы, встртился съ нимъ на лстниц, узналъ, и побжалъ доложить… Дверь отворилась, онъ вошелъ… «Larion!» вскрикнула княгиня Аглая — и за нею высокая двушка, въ черномъ съ головы до ногъ, съ глухимъ рыданіемъ упала ему головой на плечо…

Какъ живо теперь припоминалъ онъ это мгновеніе?… Онъ не видалъ ее лтъ шесть. Какъ мало походила на тогдашнюю впалогрудую, длинную двочку это стройное созданіе, блдное и прекрасное въ своей нмой печали какъ мраморъ Ніобеи, съ тихимъ пламенемъ мысли въ васильковыхъ глазахъ!.. Она его прежде всего поразила сходствомъ своимъ съ его братомъ, съ которымъ онъ всегда былъ очень друженъ, и который всегда съ глубокою любовью говорилъ о ней въ своихъ письмахъ къ нему. Тотъ же неулыбавшійся взглядъ, то же изящное спокойствіе вншняго облика, подъ которымъ у князя Михайлы скрывалась въ молодости неудержимая страстность… «А дальше? спрашивалъ себя въ первые дни налаженный на сомннія князь Ларіонъ;- на сколько тутъ къ той чистой крови примси отъ грубой натуры ея матери?

Не долго задавалъ онъ себ подобные вопросы… Ихъ сблизила прежде всего эта дорогая имъ обоимъ память о княз Михайл. Они каждый день говорили о немъ… Онъ умиралъ, медленно угасая, въ полномъ сознаніи своего состоянія, переписывался съ пасторомъ Навилемъ въ Женев, и въ тоже время съ однимъ старымъ италіанскимъ аббатомъ, бывшимъ духовникомъ его матери, о будущей жизни, читалъ каждый день Евангеліе, и молился по цлымъ часамъ. «Онъ былъ чрезвычайно ласковъ и покоренъ maman, но никогда ничего не говорилъ ей о себ чтобы не испугать ее, объясняла Лина, — только когда мы оставались съ нимъ вдвоемъ онъ не таился, и будто легче бывало ему оттого…» Князь Ларіонъ договаривалъ себ то чего не поняла, или не хотла сказать ему Лина: «покоряясь,» его бдный братъ до послдней минуты не могъ побдить того чувства которое въ продолженіе всей его жизни удаляло его отъ этой женщины, связанной съ нимъ невольными узами. Онъ томился ею до концами въ набожномъ настроеніи своемъ тмъ мучительне тосковалъ и каялся въ винахъ своихъ передъ нею. Въ полубреду предсмертныхъ часовъ онъ, уцпившись костенвшими пальцами за поледенвшую отъ ужаса руку Лины, говорилъ ей: «мать… не огорчай… Искупи… искупи меня, гршнаго!..» Онъ не вдалъ, умирая, на что обрекалъ этимъ ея молодую жизнь!..

А князь Ларіонъ былъ вскор весь охваченъ благоуханіемъ этой разцвтающей жизни. Чмъ-то невыразимо-чистымъ, свтлымъ, примиряющимъ вяло отъ нея на его на болвшую и возмущенную душу. Онъ уже не разсуждалъ, онъ отдавался этому обаянію… Идти объ руку съ племянницей къ морскому берегу, куда нибудь по дале отъ promenade des Anglais [20] и, усвшись на камн у самаго прибоя, глядть по цлымъ часамъ на паруса скользившіе вдали по голубому простору средиземныхъ волнъ, читать съ нею по вечерамъ Уордсворда и Уланда, а по утрамъ учиться вмст италіанскому языку у стараго, смтнаго учителя на длинныхъ, дрябленькихъ ножкахъ, который при каждомъ объясненіи лукаво моргалъ глазами и таинственно спрашивалъ ихъ: «sentiano, Eccelenze? [21] ,- такова была идиллія, которую переживалъ теперь, на склон лтъ, этотъ посдвшій въ тревогахъ и разочарованіяхъ дловой жизни человкъ. И то что теперь замняло, въ силу чего забывалъ онъ все свое прежнее, недавнее было, казалось ему, то тихое, святое отцовское чувство, котораго онъ, одинокій самолюбецъ, не знавалъ всю жизнь, и которое за то исполняло его теперь какою-то никогда имъ еще неиспытанною, безпредльно захватывавшею его нжностью… Да, говорилъ онъ себ, онъ любилъ ее какъ родную дочь, и не могъ бы желать, не могъ бы создать въ воображеніи лучшей себ дочери: ничего, ничего Аглаинаго, а вся грація, изящество, тонкость восприниманія и вдумчивая сдержанность избранныхъ натуръ… Какъ глубоко она чувствуетъ и какъ гордо-стыдливо хоронитъ отъ чужаго взгляда завтный кладъ чувствъ своихъ и мысли! „Счастливецъ тотъ кому…“

Князь Ларіонъ не договаривалъ, и все чаще задумывался о ней… и о томъ „счастливц…“ И что-то еще темное, но уже мучительное все сильнй примшивалось къ этимъ помысламъ, вливало какую-то тайную горечь въ ту чашу чистаго счастья, къ которой въ первые дни приникалъ онъ неотступными устами…

А время бжало, трауръ по его брат приходилъ уже къ концу; княгиня Аглая заговорила о „devoirs de soci'et'e,“ о необходимыхъ выздахъ, о Россіи… На князя Ларіона это произвело впечатлніе нежданнаго и сокрушительнаго удара; въ уносившемъ его теченіи онъ какъ бы никогда не думалъ о томъ что эта блаженная, одинокая, почти вдвоемъ съ Линой, жизнь его въ Ницц должна была измниться не сегодня такъ завтра; ему какъ бы въ голову не приходило, что ее могутъ отнять у него… А теперь — завса падала съ его глазъ, — а теперь отдать ее значило для него вырвать у себя сердце!..

Въ первую минуту онъ не поврилъ себ, онъ хотлъ врить въ право свое на то что жгучимъ огнемъ палило теперь его душу. Онъ спрашивалъ себя: не то ли же самое испыталъ бы князь Михайло на его мст, не тою ли же тревогой исполнился бы онъ, еслибы его тснымъ, нжнымъ, счастливымъ отношеніямъ къ дочери грозило чье-либо мертвящее вмшательство?… Увы, внутренній голосъ отвчалъ ему, что отцовская нжность не вдала бы подобныхъ опасеній, что это чувство все даетъ и ничего не требуетъ, что ему не грозно никакое соперничество, потому что соперниковъ у этого чувства быть не можетъ… А онъ, — онъ весь исполненъ былъ тоски и страданія, и подъ устремленными на нее горячечно пылавшими его глазами Лина однажды, вся заалвъ и опустивъ вки, почти испуганно спросила его: „что съ вами, дядя, зачмъ смотрите вы на меня такъ?…“