Но англійскіе порядки княгини Аглаи Константиновны приходились, видно, «не по зубамъ,» какъ выражался исправникъ Акулинъ, большинству соотечественниковъ, подъ предлогомъ репетиціи нахавшихъ къ ней изъ окрестностей, въ разсчет на безцеремонные обычаи стародавняго барскаго хлбосольства. Пораженные встью о блыхъ галстукахъ и платьяхъ декольте къ обду, отяжелвшіе помщики и распустившіяся въ деревенской лни сосдки поспшили убраться по домамъ и, трясясь въ своихъ доморощенныхъ бричкахъ, долго и злобно, съ высоты своего оскорбленнаго дворянскаго достоинства, обзывали бывшую посланницу «кабацкою павой» и «зазнавшимся Раскаталовскимъ отродьемъ,» — что впрочемъ нисколько не помшало тому, что въ тотъ же вечеръ, на двадцать пять верстъ кругомъ, вытаскивались изъ старыхъ сундуковъ залежалые фраки и отставные мундиры, и всякія Аришки и Палашки кроили при свт сальной свчи разновиднйшихъ фасоновъ кисейныя и барежевыя платья, «на случай, приказывали имъ господа, соберемся какъ нибудь къ Шастуновымъ опять…» Въ Сицкомъ остались обдать почти исключительно участвовавшіе въ спектакл. Пулярки, во избжаніе новой обиды ихъ, или новаго скандала съ ихъ стороны, заботливо поручены были отъзжавшими мамашами ближайшему надзору и покровительству образованной окружной.

Обдъ былъ отличный, а сервировка его еще лучше. Хозяйка, сидвшая между Чижевскимъ, генералъ-губернатора скимъ чиновникомъ и Зяблинымъ, съ самодовольною улыбкою поглядывала на свое великолпное серебро отъ Стора и Мортимера [18] , богемское стекло и саксонскіе тарелки, на безупречную tenue своихъ гостей, и переносилась мыслью къ далекому Шипмоунткаслю: «c'est presque aussi cossu chez moi que chez les Deanmore!» думала она свою ежедневную въ эту пору думу, въ то же время приклоняя ухо къ сладкимъ рчамъ, которыя нашептывалъ ей слва «калабрскій бригантъ…» Раззоренный московскій левъ, много денегъ и трудовъ положившій въ свое время, на успшное впрочемъ, Печоринство въ московскихъ салонахъ, велъ съ самой зимы правильную осаду милліонамъ княгини Аглаи Константиновны. Представленный ей вскор посл возвращенія ея изъ-за границы, онъ направилъ было баттареи свои на княжну Лину, но, весьма скоро сообразивъ что изъ этого ничего не выйдетъ, началъ громить ими самую маменьку и, какъ имлъ онъ поводы думать, не безуспшно. Сорокалтней барын нравились его разочарованные аллюры, его молчаливыя улыбки и сдержанные вздохи, сопровождаемые косыми взглядами направляемыхъ на нее, нсколько воловьихъ, глазъ. И когда князь Ларіонъ, который терпть его не могъ, спросилъ ее однажды: «что, вамъ очень весело бываетъ съ господиномъ Зяблинымъ? — она покраснла, и недовольнымъ тономъ отвчала: „ne le touchez pas, Larion, je vous prie, c'est un ^etre incompris!“ Князь прикусилъ губу, покосился на нее съ тою сардоническою усмшкой, какую постоянно вызывали въ немъ ея трюизмы, и отрзалъ: „болванъ и тунеядецъ, ищущій приданаго! Съ тхъ поръ онъ вовсе пересталъ замчать «бриганта»; Зяблинъ уже не отставалъ отъ княгини, и съ каждымъ днемъ почиталъ себя все ближе и ближе къ своей цли… Онъ былъ теперь, особенно въ удар, посл того какъ она сказала ему въ театр что онъ будетъ очень хорошъ въ костюм Клавдіо, и отпускалъ ей нжность за нжностью.

Чижевскій, высокій, рыжеватый, молодой человкъ лтъ 26-ти, со смлыми карими глазами и высоко приподнятою головою, вслдствіе чего почитался московскими львицами за непроходимаго фата, былъ на самомъ дл душа-малый, веселый и въ то же время мечтательный, вчно влюбленный платонически въ какую нибудь женщину, и всегда готовый выпить бутылку шампанскаго съ хорошимъ пріятелемъ. Неистощимый разсказчикъ, онъ передавалъ сосдк своей, Софь Ивановн, одинъ изъ удачнйшихъ своихъ анекдотовъ, и внутренно удивлялся что, вмсто ожидаемаго имъ громкаго смха, на лиц ея едва скользила снисходительная улыбка. Но Софь Ивановн было не до анекдотовъ. Она украдкою слдила взглядомъ за племянникомъ, сидвшимъ на конц длиннаго обденнаго стола, и тосковала всею той тоскою которую читала на его лиц. Онъ сидлъ между Духонинымъ и Факирскимъ, блдный и безмолвный, не подымая ни на кого глазъ и едва притрогиваясь къ своей тарелк, и безучастно внималъ какому-то оживленному спору затявшемуся, казалось, между его сосдями.

Боле счастливая, чмъ Чижевскому доля выпала Шигареву, котораго хозяйка, съ тайною мыслью обезпечить за собою любезность «калабрскаго бриганта» на все время обда, посадила по другую сторону одной московской тридцати-лтней княжны, своей пріятельницы, только что передъ самымъ столомъ пріхавшей въ Сицкое. Шигаревъ, слышавшій о ней какъ объ очень умной двушк, счелъ нужнымъ повести съ нею «серьезный» разговоръ. Темъ для такого «серьезнаго» разговора было у него исключительно дв: о томъ, во-первыхъ, что у, него «тысяча безъ одной,» т. е. 999 душъ и конскій заводъ въ Харьковской губерніи, а, во-вторыхъ, о его родномъ брат, который также былъ харьковскій помщикъ, и то же имлъ тысячу душъ и заводъ, но не конскій, а мыловаренный. Шигаревъ былъ чрезвычайно братолюбивъ, и объ этомъ брат разсказывалъ съ такими подробностями и такъ нжно что слушателей его обыкновенно начинало въ это время тошнить. Но, вслдствіе ли того, что предварительно было имъ сообщено о числ владемыхъ имъ душъ, или просто потому что для тридцатилтней двицы и Шигаревъ — человкъ, только умная московская княжна внимательно глядла на него маленькими прищуренными глазками и поощрительно улыбалась. На этотъ разъ варіація на тему брата заключалась въ томъ что у этого брата необыкновенно развиты были мускулы правой руки, такъ что «когда онъ протянетъ ее крпко сейчасъ и выскочитъ у него на ней клубокъ величиною съ апельсинъ.»

— Да, я слышала, подтвердила княжна, — это бываетъ… у мущинъ, словно захлебнулась она.

— Не у всхъ! горячо возражалъ Шигаревъ, — у брата моего, да! Но не у всхъ… Вотъ на моемъ завод у двухъ моихъ лошадей сдлались такія же, какъ апельсинъ, гули у самыхъ ноздрей… Онъ не выдержалъ, и вдругъ загаерничалъ:- гуля, вы не знаете, это у насъ такъ по хохлацки… а вы думали, голубей кличутъ? Гули, гули, гуленьки, гули, гули голубокъ… Онъ заходилъ носомъ, губами, изображая голубиное воркованье…

И московская княжна, закрывъ уже совсмъ свои маленькіе глазки, смялась до упаду, восхищаясь этимъ милымъ «оригинальничаньемъ…

Въ сторон молодежи велся инаго рода разговоръ:

— Да-съ, въ Одесс вышла, небольшая книжка, говорилъ Факирскому маленькій господинъ, котораго звали Духонинымъ, онъ принадлежалъ къ «соку московской умной молодежи,» поправляя золотые очки на носу, — имя совершенно неизвстное, какой-то Щербина… Общее заглавіе — просто: Греческія стихотворенія.

— Знаю! крикнулъ ему черезъ столъ Свищовъ, — со мною даже есть она, изъ Одессы получилъ… Хоррошо!

— Это, что мы съ вами вечеромъ вчера читали? спросилъ сидвшій подл Свищова толстый Елпидифоръ, — первый сортъ, скажу вамъ-съ! Наизусть даже помню…

И онъ не громко сталъ декламировать:

— Да, да, такъ! закивалъ Духонинъ, до котораго донеслись нкоторыя рифмы, не безъ нкотораго удивленія глядя на этого страстнаго къ искусству узднаго капитанъ-исправника.

— Каковъ Эпикуреецъ? подмигнулъ, съ своей стороны, Свищовъ?

— Ну-съ, и что же эти стихотворенія? пожелалъ узнать Факирскій.

— А то «ну-съ,» нсколько обидчиво отвтилъ благовоспитанный Духонинъ, — что это прелесть!

— Антологія-съ? съ пренебреженіемъ сказалъ студентъ.

— Да-съ, новая мысль въ античной форм, то именно чего желалъ Шенье:

— Не знаю-съ, сказалъ студентъ, — только ныншнему человку пть на античный ладъ не приходится.