Самъ онъ сидлъ, по назначенію хозяйки, между обими княжнами, Линой и Женни, и на этомъ жгучемъ пункт велъ себя съ искусствомъ опытнйшаго стратега. Онъ такъ равномрно поворачивалъ свою глянцовитую голову то направо, то налво, такъ аккуратно распредлялъ свои улыбки между обими своими сосдками, такъ безпристрастно длилъ между ними цвты своего остроумія, что все это могло бы быть взввшено на аптекарскихъ всахъ, и самый зоркій взглядъ не въ состояніи былъ бы подмтить на какую сторону склонялись эти всы. Но стороны за то относились къ своему центру далеко не равномрно: добродушная Женни весело смялась и болтала въ запуски за нимъ; его блестящія рчи шли мимо ушей все такъ же нмой и глухой теперь ко всему Лины. Она ничего не ла… Какой-то туманъ разстилался предъ ея глазами… Участіе петербургской гостьи, бесда съ нею, не успокоили, — они какъ бы еще усилили ея грусть и тревогу… „Какъ онъ долженъ страдать!“ проносилась въ сотый разъ у нея въ голов все та же мысль. И тутъ же приходилъ ей на память какой то стихъ изъ ея роли Офеліи… „А затмъ какъ?… Забыла!.. Боже мой, если я вдругъ на сцен не вспомню реплики!..“ Она глядла прямо предъ собой: все въ томъ же туман мелькали предъ ней озабоченное лицо Софьи Ивановны, и рядомъ съ нимъ приподнятые на углахъ, живые, темные глаза….

„Она знала папа… ей были тогда мои годы…“ Дрожь пробгала по спин Лины. Предъ нею рисовалась большая высокая комната съ уходящими въ темь углами, мраморная доска стола съкарселемъ подъ зеленымъ абажуромъ, уставленная стоянками, и рядомъ, на подушкахъ, подъ приподнятымъ пологомъ, исхудалый, тонкій, незабвенный профиль… „Искупи меня, искупи меня, гршнаго!“ сквозь надрывающій кашель, вся замирая, разслушивала она его слова…

— Давно никто не внушалъ мн къ себ такого сердечнаго чувства какъ эта двушка! говорила въ то же время про нее графиня Воротынцева своей сосдк; — et pauvre enfant, я пари держу, — elle doit avoir une grosse 'epine `a travers le coeur… Вы знаете что? спросила она поспшно, пораженная выраженіемъ лица съ которымъ слушала ее Софья Ивановна.

— Знаю, отвчала та, — и съ радостью, примолвила она съ обычною своею живостью, — сейчасъ отдала бы все что остается мн жить чтобы вытащить эту занозу изъ ея… и еще другаго сердца!..

Актерскій обдъ былъ также не веселъ. Одинъ неизмнный шутъ Шигаревъ потшалъ «пулярокъ» своимъ гаерничаньемъ и анекдотами, которымъ онъ впрочемъ самъ хохоталъ гораздо боле чмъ его слушательницы. Зяблинъ, вообще не говорливый, пилъ теперь свой рейнвейнъ съ такимъ глубокомысліемъ будто ршалъ въ голов задачу изъ дифференціальнаго исчисленія. Вальковскій отстранялъ нетерпливою рукою каждое изъ подаваемыхъ ему блюдъ, жадно вбирая въ то же время широко открывавшимися ноздрями ихъ соблазнительный запахъ, злобно вздыхая и волкомъ глядя кругомъ себя: онъ уже два раза, предъ обдомъ примрялъ свой костюмъ Розенкранца, — «въ таліи ничего, сходится, а вотъ подъ мышками, того и гляди…» — нтъ онъ не имлъ права обжираться!.. Между Духонинымъ и Факирскимъ начались было обычныя имъ пренія, на сей разъ на тему о «пресысыщеніи въ любви,» по поводу одного пользовавшагося тогда большою извстностью французскаго романа Marianne, но разговоръ не клеился, и посл какого-то циническаго замчанія вмшавшагося тутъ Свищова объ отношеніяхъ къ автору его, Jules Sandeau, «госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамиліи любезнаго для сочиненія себ псевдонима,» смолкъ и вовсе. Студентъ даже не вспылилъ, какъ то обыкновенно случалось; онъ былъ озабоченъ съ самаго утра, съ той минуты когда поводъ прізда «петербургскаго преторіанца» былъ ему повданъ тмъ же Свищовымъ… Черныя тучи заволакивали теперь радужное небо соціально-романическихъ мечтаній, въ которыхъ вчно витало воображеніе юноши. Въ этихъ золотыхъ мечтаніяхъ онъ давно, какъ мы уже знаемъ, «отказался отъ княжны, во имя своей бдности, своей святой бдности,» — отказался «для другаго, боле совершеннаго, боле достойнаго ея»… Онъ не сомнвался что Гундуровъ любитъ ее; онъ угадывалъ «растерзанною душой» что и она любитъ Гундурова, — и всего себя предавалъ имъ на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда нибудь она узнала, и сказала бы что онъ умлъ быть ей преданъ какъ Ральфъ Индіан, какъ Мазаччіо любовниц Гораса [40] . «И онъ ненавидлъ теперь» всмъ естествомъ своимъ «этого» раздушеннаго военнаго царедворца изъ Петербурга, «этого» представителя офиціальной лжи и свтской безнравственности, пріхавшаго смутить свтлый міръ ихъ человческихъ отношеній. «Да, ты человкъ, теб по праву участіе братьевъ твоихъ по духу говорилъ себ Факирскій, участливымъ и безпокойнымъ взглядомъ слдя за Гундуровымъ и стараясь вычитать на его лиц „настоящія ощущенія его внутренняго я…“ Герой нашъ упорно молчалъ, отъ него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмшливая улыбка на нахальныхъ устахъ Свищова, каждый разъ какъ глаза ихъ встрчались. И участіе это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли; въ немъ пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой онъ не зналъ за собой до сихъ поръ. Онъ до вчерашняго дня жилъ въ какомъ-то сіяющемъ пространств надъ облаками, между своею ролью Гамлета и любовью къ княжн, слпой и глухой на все что вн этого происходило кругомъ его. Сегодня внутреннія очи его открывались будто въ первый разъ:- непрошенные и безсильные друзья, презрнные, но жестокіе завистники, неодолимые предразсудки, настоящее положеніе его въ этомъ дом, вся эта „дйствительность какъ она есть“ представала теперь предъ нимъ въ неумолимо ясныхъ чертахъ. „Онъ попалъ сюда не какъ равный къ равнымъ, а въ качеств скомороха, имющаго позабавить на мгновеніе толпу праздныхъ свтскихъ людей, съ которыми у него нтъ ничего общаго, да и которые сами не признаютъ его своимъ… Онъ долженъ былъ это понять съ самаго начала, — князь Ларіонъ далъ это ему почувствовать тогда же, въ томъ разговор посл первой репетиціи, — но онъ безумно увлекся тогда“… „Сама она во глубин души своей, спрашивалъ онъ себя въ мучительномъ сомнніи, признаетъ ли она законность чувства своего къ нему? Въ собственномъ сознаніи ея не есть-ли это слабость, увлеченіе, отъ котораго она заране готова отказаться изъ послушанія къ матери…“ „Попробуйте!“ сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность; сама она не надялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможность борьбы за это чувство… Борьбы? „Съ кмъ, противъ чего?“ И новое смущеніе западало въ душу молодаго человка. „Съ матерью, противъ родительскаго авторитета!“ отвчалъ онъ себ съ новою мукой… Въ прав ли онъ былъ требовать, гоже ли ему было желать даже чтобъ она „пошла на это?“ Куда же двалось то что было ему самому донын такъ дорого, чему онъ такъ безусловно врилъ до сихъ поръ? Гд же эти его идеалы старорусской, христіанской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорилъ ли онъ самъ ей наканун что врованія его — врованія его народа? А теперь что же, — бездна между словомъ и дломъ? Онъ самъ предложитъ ей идти съ нимъ подъ внецъ безъ материнскаго благословенія…

„Ну, а нтъ, тогда что же? Стиснуть зубы смириться — „смиреніе сила“, приводила она ему слова покойнаго отца, — ухать скитаться по Россіи, попробовать, въ самомъ дл, не размыкаетъ ли его личную печаль общее, народное горе?!.. Да, „но какъ же жить?“ вскипало у него новымъ взрывомъ, какъ же жить безъ нея? Гд та пустыня и гд то горе, казалось ему, что могли бы заставить его забыть ее и это горе? Покинуть, бжать, потому что въ ихъ дикихъ, въ ихъ рабскихъ понятіяхъ ему нтъ здсь мста по табели о рангахъ! Но она его любитъ, любитъ!.. Разв онъ при этомъ не побдитъ, не осилитъ!.. И губы его слагались въ презрительную улыбку, онъ пронзительнымъ, чуть не вызывающимъ взглядомъ обводилъ кругомъ стола, словно искалъ повода вымстить на комъ-нибудь сознаваемое имъ оскорбленіе…

— Да что ты все молчишь сегодня? придрался онъ наконецъ къ сидвшему подл него Ашанину, нмому, какъ и онъ, съ самаго начала обда. — О чемъ ты думаешь?

Красавецъ поднялъ на него глаза, встряхнулъ, какъ бы просыпаясь, шапкой своихъ черныхъ густыхъ волосъ и засмялся:

— А думалъ я вотъ сейчасъ о томъ, отвтилъ онъ пристально взглянувъ на пріятеля, — что мы какъ разъ съ тобою находимся сегодня въ томъ настроеніи духа чтобы теб играть Гамлета, а мн, Гораціо, давать теб реплику.

— Ничего ты о моемъ „настроеніи“ не знаешь! досадливо отрзалъ ему на это Гундуровъ.

— Слушаю-съ, ваше королевское высочество, смиренно отвтилъ Гораціо.

Не успвъ допить посл обда своей чашки кофе или, врне, успвъ только отъ поспшности обжечь имъ себ губы, Вальковскій, сосредоточенный, нервный и злой, какъ бывало съ нимъ предъ каждымъ представленіемъ, сидлъ уже въ большой мужской уборной театра за сценой, гд парикмахеръ, другъ и наперсникъ его, Василій Тимоеевъ, съ двумя помощниками разбирали на столахъ привезенные ими изъ Москвы парики и волоса для спектакля.

— Ну, Вася, орудуй! говорилъ онъ, опускаясь въ кресло предъ однимъ изъ зеркалъ развшанныхъ по стнамъ комнаты.

— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ, отвчалъ подбгая Василій Тимоеевъ не безъ нкотораго подобострастія, — онъ его ужасно боялся.

— А какъ изволили поршить насчетъ себя, торопливо примолвилъ онъ, суетясь около своихъ картоновъ, — блондиномъ или брюнетомъ прикажете васъ поставить?

Вальковскій глубокомысленно уперся взглядомъ въ зеркало.

— А ты меня среднимъ колеромъ пусти, — шантре потемне, да чтобъ и не совсмъ черно. Но костюму соображай; цвтъ видлъ, чортъ его душу знаетъ какой, не то апельсинъ, не то крымское яблоко!

— Слушаю-съ, Иванъ Ильичъ! И тмъ же подобострастнымъ шепотомъ:- прикажете въ такомъ род какъ у Ивана Васильевича Самарина, къ примру, въ Серафим де-Лафайль? предложилъ «Вася».

— Пожалуй! Да гляди, малюй такъ чтобы мн не хуже Володьки Ашанина быть, настоящимъ придворнымъ красавцемъ, только въ глаза маленечко злодя пусти! Понялъ, а?

Уборная тмъ временемъ наполнялась народомъ. Слуги вносили костюмы, блье, туалетныя и умывальныя принадлежности актеровъ. Эрлангеръ съ режиссеромъ пришли посл обда прикурнуть на полчасика на имвшемся тутъ широкомъ и мягкомъ диван. Въ углу, за ширмами, скрываясь отъ насмшливыхъ взоровъ. Уже пыхтлъ толстый Елпидифоръ-Полоній, натягивая на себя трико и чулки, нарочно заказанные имъ въ Москв на свои слоновыя ноги, и въ которые онъ спшилъ облечься, подмываемый тою же театральною лихорадкой какою страдалъ поклонникъ его, Вальковскій. Въ другомъ углу старикъ едосй Гундурова уставлялъ другія ширмы кругомъ пространства занятаго имъ для одванія барина, радя объ этомъ не столько для удобства, сколько въ видахъ приличія. Землемръ Посниковъ, за отказомъ Ранцева, имвшій исполнять Тнь, шагалъ озабоченно вдоль комнаты, полугромко повторяя роль, которую едва только усплъ выучить. Самъ храбрый капитанъ взялся играть теперь Рейнолда, слугу Полонія, вся роль котораго состоитъ изъ дюжины кратчайшихъ репликъ въ единственной сцен данной ему съ его господиномъ, но такъ тревожился за нее, такъ боялся забыть подать эти реплики во время что и теперь пришелъ еще разочекъ до спектакля «проврить себя», и репетовалъ свою сцену, стоя передъ ширмами, съ невидимымъ за ними Акулинымъ.