Бизнес-романтика не обязательно означает «делать то, что любишь». На самом деле эта мантра набрала излишнюю популярность среди малых предпринимателей, индивидуалов и фрилансеров, так что пора ее опровергнуть. Мия Токумицу пишет, что такой подход приводит к элитизму, который подрывает внутреннюю ценность труда и долга {263} . Бизнес-романтика также не значит «люби то, что делаешь». Что же это такое? Это умение создавать и находить счастливые минуты в том, что и как вы делаете; даже в том, что Токумицу называет «трудом, который невозможно любить»: условия для связи между людьми, намеки на великое, поднимающиеся среди повседневного. Вы можете называть это эскапизмом и самообманом – я называю это спасением от «смерти от реализма».

Я надеюсь, что капля романтики сможет вдохновить любого из нас – и тех, кто живет в обществах развитого потребления, в которых рыночные отношения превратили отношения и нас самих в товар и не оставили ничего святого; и тех, для кого выживание – это уже проблема. Романтика может дать нам надежду на что-то большее во времена безжалостной логики, смирения и депрессии. Может быть, романтика и не вылечит наши раны, но, по крайней мере, она может помочь нам стерпеть боль. Это неплохо. Мы, романтики, – эскаписты. Мы мечтаем о лучшем мире, а потом создаем и защищаем его.

Да: мы легко можем решить проблемы свободного рынка, и да: менеджерский жаргон может смягчить мрачные стороны романтизма. Но уже поздно: ящик Пандоры открыт. Мы больше не сможем вернуться к той невинности, в которой жили до появления рынка. Но мы можем рассказывать с помощью рынка новые истории, которые помогут нам понять, что нам нужно. Нам, романтикам, никогда не будет хватать ограниченных, конечных рыночных ресурсов, но рынок может помочь нам найти друг друга, побороть свое одиночество и понять, что нам нужно то же самое, что и всем остальным.

Мы, бизнес-романтики, можем выбрать одиночество; мы можем охранять наш внутренний огонь от критики и насмешек. Романтика без такой охраны на самом деле невозможна. Мой бывший коллега по Frog Design, этнограф Ян Чипчейз, однажды написал: «Только люди со скучной жизнью могут отказаться от личного пространства» {264} . Но все-таки романтика невозможна без грязи и энергии публичности, без того, чтобы полностью отдавать себя миру. Публичность значит, что мы не одни, что рядом с нами кто-то есть. И для романтика это хорошо. Ведь нам, как художникам, нужна аудитория – настоящая или выдуманная, из этого мира или из другого. Ведь иначе, если нас никто не видит, зачем стараться? Поэтому мы должны изо всех сил расширять свою романтическую перспективу. Мы должны начать с самих себя, привнести романтику в наши компании, а потом наконец романтизировать весь мир.

Романтика всегда была одновременно глубоко личным и общественным делом. Вспомните об истории этого движения, которую я описал раньше, – его сложное отношение к частному и публичному сегодня служит для нас уроком. Оно показывает, что речь идет о чем-то очень важном, и не только для бизнеса, но и для общества в целом. В Британии 1790-х годов, например, считалось, что романтики пытаются свергнуть главенство разума и общественной пользы. Поэты-романтики Уильям Вордсворт и Джон Китс даже попали под цензуру премьер-министра Уильяма Питта {265} .

Репрессивная сторона промышленной революции была отлично показана философом и законником Иеремией Бентамом в 1791 году. Он предложил идею «паноптикума» – новой разновидности промышленных зданий, которая позволяла бы наблюдателю видеть одновременно всех находящихся внутри людей (заключенных, рабочих или пациентов). Бентам-отец – основатель утилитаризма, концепции, которая стремилась дать как можно большему количеству людей много счастья. Он создал утопию абсолютной прозрачности. В его фантазиях весь мир казался четкой последовательностью мест, в которых «каждый жест, движение тела, все, что может повлиять на счастье, будет замечено и записано» {266} .

Проекты Бентама никогда не были воплощены в жизнь, но он был бы рад увидеть, как работает сегодня его «утопия» тотального наблюдения. Через два с лишним века после Бентама мы добровольно носим маленькие паноптикумы у себя в карманах. Смартфоны – это только начало. Последние откровения о тотальной слежке правительств даже вызывают дежавю. Поэт-романтик Кольридж еще в 1795 году писал: «Шпионы рвут прекрасную ткань любви нашего общества» {267} .

Сегодня мы наблюдаем за собой сами. Мы постоянно записываем свою жизнь, жертвуя всезнающему технократическому божеству огромные объемы данных, цифровые версии самих себя. Мы гонимся за прозрачностью во имя утилитаризма и счастья. Паноптикум позволял немногим увидеть большинство, сегодня же кто угодно может наблюдать за кем угодно. Мы становимся пленниками технологий, которые за нами следят, отбирают для нас информацию и принимают за нас решения. Google Glass – это наш новый паноптикум. Вскоре мы можем стать гражданами паноптикума, полностью открытыми всему миру.

Новая валюта нашего рынка – это личная информация. Сегодня компании и правительства собирают, анализируют и используют все больше и больше данных. Они следят за людьми через беспроводные технологии и спутники {268} . IT-критик Евгений Морозов пишет, что это позволяет демократиям собрать столько сведений о своих гражданах, что они могут предложить каждому «идеальный, персонализированный соблазн, которому невозможно сопротивляться» {269} . Но, возможно, еще хуже то, что все эти данные больше не принадлежат обществу: они находятся под контролем группы мощных технологических компаний, которые занимаются «алгоритмическим регулированием» {270} . Особенно это заметно в Кремниевой долине. Там «альфа-гики», добившиеся славы молодые предприниматели, стали новой элитой. Теперь, когда основные потребности удовлетворены, им уже не так сильно хочется улучшать мир вокруг себя и исполнять гражданский долг. Публичная жизнь всегда предлагала множество открытий и была мощным источником романтики, но теперь ее могут затмить частные технологические решения.