Не глупость любовного сумасбродства, если бы! – минимум романтики, так, упрямство по принципу «пусть мне хуже будет», ведь Нелли, вспоминалось Соснину, вроде бы ничем ему и не приглянулась, когда, не желая отставать от выкаблучиваний Шанского с Зиночкой, потянула за рукав танцевать; пожалуй, под «Брызги шампанского» отметил лишь, что у неё высокая и стройная шея.

А так – почти дурнушка: неумело тронутые перекисью короткие, завитые на концах волосы – причёсочка «венчик мира» – голубовато-серые, широко посаженные, чуть сонные кошачьи глаза, мелкие, крепкие и ровные, как у грызуна, зубы, а общая мягкость, припухлость, плавно округляя, чуть утяжеляли лицо книзу, в изгиб нежного, по правде сказать, овала вписывалась сильная челюсть, сравнить которую с бульдожьей было бы слишком грубо, хотя сравнение поделикатнее на ум почему-то не приходило.

Странноватая внешность, не правда ли?

Трудно увидеть её, поверить в неё – черты не сводятся в образ, вместо цельности – причудливая анималистская смесь.

Ладно, смесь так смесь… она ведь не обязательно по законам добротной прозы должна отражать противоречия Неллиного характера, кстати, вполне цельного, уж точно – целеустремлённого. Почему бы не допустить, что она, эта смесь, отражала противоречия сознания самого Соснина? Несомненно, несводимость черт лица вполне могла бы обернуться сложным, убедительным портретом души, если бы удалось увязать физиономические загадки юной особы, увлекшейся столь же юным партнёром по замедленному – чтобы потеснее прижаться? – фокстроту, с сердечными девичьими томлениями, придумать, пряча выдумку в обманно-достоверных словах-поступках, мотивы её скоропалительного замужества, глянуть на Соснина её глазами и т. д. и т. п. Тут бы завязался клубочек, только распутывай! Но не станем посягать на монопольную точку зрения Соснина, тем более не станем и пытаться играть по нотам психологического романа, ещё в девятнадцатом веке достигшего под пером классиков непревзойдённых кондиций, лучше поскорее дорисовать странный портрет, добавив, что освещение ли было тусклым – на студенческой танцульке сам бог велел выключить главную лампу под абажуром – память ли о загорелой Вике вытравляла краски на девичьих смотринах, однако Соснину – вот вам нутро замысла во всей его неприглядности! – втемяшилось, что лицо у Нелли бледное, нездоровое, чуть ли не серовато-зеленоватое, какое бывает у язвенников-печёночников. И вбил же чушь в голову, хотя глаза видели совсем другое! Шанский позднее признавался, что если б не бурные чувства к Зиночке, ответившей сверхбурной взаимностью, сразу положил бы на Нелли глаз – цветущая, прехорошенькая. Несомненно, она пользовалась успехом, за ней, будущей кудесницей глубокого, проникающего крашения химволокон, щеголявшей в броских, собственноручно сшитых и выкрашенных нарядах, приударяла даже троица гонористых поэтов из «Техноложки», потом, после Соснина, её каждое следующее замужество обещало в упорном жизненном восхождении больше, чем предыдущее, по предательски-зыбкой лестнице побед и поражений она, пусть и спотыкаясь, поднималась всё-таки вверх, только вверх, однако Соснин, который умел мысленно преобразовывать объекты своего внимания до полной неузнаваемости, относительно цвета Неллиного лица долго оставался в плену навязанного самим себе первого впечатления.

Шумно выдули белое грузинское вино, вволю покачались в дыму под «Бессаме мучо». Повторили «Брызги шампанского»… по правде сказать, танцуя, забывал про «назло» и «пусть мне будет хуже»; такая грациозная, такая лёгкая, так блестели её глаза. Потом пьяненький Шанский, смазливый чёртик с неиссякаемым бенгальским огнём в очах, вновь поколдовал с патефоном, обеими руками обхватил за талию Зиночку, положил буйную головушку на чудесную грудь, подпевая, затоптался на одном месте – скажите, почему нас с вами разлучили-и-и… зачем наве-е-ек ушли-и вы от ме-е-е-ня-я-я… скажите, почему… ведь вы меня-я люби-и-или, – ох эти дурманящие словечки, щиплющие носы мотивчики! Юность – всегда, во все времена ты во власти глупейших сиюминутных желаний, в обманных обёртках подбрасываемых судьбой, у тебя так жадно разгорается взор. Только не тлеют ли загодя в засиявших твоих глазах, если оглянуться, повнимательнее в них заглянуть потом, из старости, когда судьбе нечего скрывать, напуская цветных туманов, беспомощность и страх, безумие обречённости?

На другой вечер Соснин встречался с Нелли у «Те-Же».

Замёрзшая, с большой чёрной полыньёй напротив Летнего сада Нева. Мойка, накрытая белой пеленой… Метельный Невский.

– Тысячу раз всё это видела, и холодно… пойдём-ка…

В кафе «Снежинка» Нелли быстро отложила карту меню. – Крем-брюле? С малиновым сиропом?

И неожиданно добавила, смешав вопрос с утверждением. – Не отправиться ли нам завтра на Ван-Ю-Ли?

Гонка по вертикальной стене, изогнутой цилиндром, который возвышался в центре арены, исторгала звериный рёв моторов, Ван-Ю-Ли в кожанке, красной косынке, такой маленький на огромном содрогавшемся мотоцикле… кружа, Ван-Ю-Ли выписывал по стенке затейливые спирали, рискованно и лихо подлетал к верхнему обрезу цилиндра, словно удерживал на самом краю озверелую машину, она рвалась из круговой западни, чтобы взлететь по страшной параболе, пробить купол…

Куда подевалась сонливость? Неллины глаза разгорелись, прижалась, закричала в ухо, пытаясь перекричать рёв: я ему завидую, завидую…

Промёрзлый вагон, встроенный в сцену, приближался к Петербургу.

Соснин не очень-то вслушивался в слова…

Как когда-то, когда плеснул огнём в лицо, заколыхался затхлый алый плащ, и Соснин вцепился в жёсткий барьер, разделявший ряды старого тюзовского амфитеатра, так и теперь он вцепился пальцами в плюшевую подушку кресла – ничего, включая эффекты финальных объяснений у гроба Настасьи Филипповны, не взволновало сильнее, чем дрожавшие от воображаемого холода худые коленки Мышкина.

А Нелли всё понравилось, всё-всё… порывалась что-то шептать, но Соснин ничего не слышал.

Овации, занавес.

Молча прошагали по Гороховой мимо дома Рогожина, молча свернули к Фонарному; обсуждать спектакль Соснину не хотелось.

Пока шли сквозь Итальянские залы, сыпал именами, оценками… сравнивал флорентийскую и венецианскую школы.

– Откуда всё это знаешь?

Соснин вспоминал о сундуке Бызова, о тайных радениях над альбомами на старом коридорном диванчике. Чудеса Дали и Магритта, жуткие чудовища с человечьими головами, которых нафантазировал Эрнст, заинтриговали Нелли.

– Кто ещё видел, Толя?

– Да, Толя.

– Я смогу заглянуть в сундук?

– Опоздала! – смеялся Соснин, – хозяин сундука распродавал сокровища, по альбомчику ли, по два еженедельно относил к букинистам, в том сундуке, если заглянешь, думаю, увидишь дно.

Чтобы расшевелить приунывшую спутницу, выложил ей цвето-световые идеи Бочарникова, Нелли взбодрилась, взялась прикидывать технологию для нанесения на ткань свето-цветовых растяжек и растеканий.

И тут на красной стене одного из «Больших Просветов» Соснин внезапно узрел «Обращение Савла», приблизился… замер… А Нелли холста Веронезе поначалу будто бы не заметила, её привлекла огромная картина, висевшая сверху – «Апостолы у гроба Девы Марии», затем посмотрела налево, направо. Слева и справа от «Обращения…» простирались холсты столь же статичные, как и верхний, – сухие, если не скучные, старательно и традиционно выписанные, рабски закомпанованные в рамы. Лукавая развеска! – дошло до Соснина – банальные холсты-соседи выявляли исключительность того, что написал Веронезе! Изображение рвалось за границы картины, казалось, вот-вот взломает раму; впрочем, неукротимое изображение уже выплескивалось… растерянно отступил на шаг. Безупречный фон, безупречное обрамление… контраст возвышенной рутины и откровения! Ровное красное поле стены, на ней высокие накладные порталы из серого мрамора, три банальных полотна сверху, слева и справа, а под полотном Веронезе, симметрично – два красных, с позолоченной окантовкой спинок, дивана, на них нельзя сесть… в центре всего этого величавого, торжественного, но усыпляющего покоя – мистическое событие на дамасской дороге, дневная тьма, взвихряющая и поглощающая спонтанную круговерть тел; до чего сложно поделено пространство картины, сколь выразительна и тщетна попытка воина остановить всеобщую панику, восстановить порядок вещей… – вертикально, под треугольником неба, очерченном стволами и кронами, фигура воина, он удерживает чёрного коня, голова коня почти в центре, вроде бы баланс, композиционное равновесие, но округлый зад белого коня мощно отбрасывает движение влево… и – опрокинутый Савл, его чернокудрая голова внизу, под ногами воина, копытами, хотя к ней, этой ошарашенной голове, стрелою тянется луч… и розовые вспышки в тёмной массе сгрудившихся тел – губы коня, лоскуты материй…