Если же коснуться интимных отношений… вряд ли они складывались удачно, вряд ли сексологическая консультация их помогла бы сгармонизировать.

Минуты запоздалой досады возвращали Соснина к анекдотичным накладкам, которые помешали убедиться в трудной совместимости ещё до узаконенной близости. Как-то, в разгар ухаживаний, Неллину тётку увезли по «Скорой» в больницу. Неказистый дом на Фонарном, двор с сугробами, буграми оснеженных поленниц. Прокрались на цыпочках по коммунальному коридору; из угла комнатки, обильно оснащённой салфеточками и безделушками, зажигательно пел Кострица – не нужен берег турецкий, Африка не… Едва полез целоваться, Кострица смолк, ударили полночь часы на кремлёвской башне, Нелли прыснула, тут ещё грянул гимн. В другой раз в неловких торопливых объятиях за миг до грехопадения рассыпались, раскатились по дощатому полу бусы – бусы катились звучно и долго, не иначе как стены комнатёнки издевательски разошлись. Нелли опять смеялась, её трясло от смеха; зажгли свет, ползали, собирали.

Да, досадное невезение, – сожалел Соснин, забывая, что женился назло, вопреки, что это коронный – истинно в его духе! – поступок «наоборот»; он бы женился на Нелли, даже зная заранее о её чувственном прагматизме, равнодушии к ласкам… впрочем, с равнодушием он перебарщивал, нередко просыпалась в ней ответная страсть.

Внезапно Нелли, до того словно убаюканная горячим и потным ритмом, отрывала спину от простыни, впивалась в плечи Соснина отполированными ногтями, тело её, превратившееся в единый напряжённый мускул, сводила короткая судорога и, если финальный залп поражал цель, Нелли, разрыдавшись, шумно ломала слабеющие объятия, как ломает отсыхающие ветки подстреленная тетёрка, обессиленно падала на подушку, забывалась с пугающей дураковатой полуулыбочкой, похожей на оскал мертвеца.

Но что-то было не так, не так… распознанное, растянутое и еженощное чудо оборачивалось рутиной. Развод делался мечтой Соснина.

Не миновал медовый месяц, но готов был сбежать из узкой камеры… не хватало стать женоненавистником! И потому ещё тянуло сбежать, что не хотел видеть, как отводит мизинец, держа чашку, вилку, её войлочные туфли без задников чернели, будто пещеры, а рядышком застыл на бессменном посту манекен в ку-клукс-клановском балахоне; Соснин лежал без движения, обмякший, как тряпичная кукла, мечтал о свободе, придумывал себе новую возлюбленную, благо сон не шёл к нему. Скандалили на лестнице – за входной дверью в парадное мочились, на подоконниках промежуточных площадок выпивали. И шум долетал снаружи… дом был неподалёку от Балтийского вокзала, на бойком месте, у стоянки такси, ночь напролёт – визг тормозов, ругань, свистки… Плавно, раскрывавшимся веером, пушистые тени оконных переплётов переносил по потолку от стены к стене отсвет фар, вспоминался холм, который ощупывали зелёные круги.

– Откройте форточку, расстелите коврик. Ноги на ширине плеч, руки в стороны. И – раз-два, раз-два! – за стенкой Николай Гордеев поднимал страну на коллективную физзарядку, а в Нелли просыпалась вдруг добытчица наслаждения, рука ныряла под одеяло, изобретательно добивались своего жёсткие пальчики, Нелли быстро захватывала бразды правления. И, оседлав, с бесстыжей деловитостью отбрасывала волосы с глаз, готовилась к тяжкой, долгой, но сулящей вспышку радостного безумия работе… и уже покачивалась, замедленно покачивалась, побаивалась сразу сгореть в мокром огне, охватывавшем её, его, хотя при этом где-то рядышком вполне могла, держась за ветку, потрогать ногою воду бело-розовая купальщица, и купальщица плескалась, повизгивала в старице памяти, и уже качалась Нелли с закушенною губой, и откидывалась, выпрямляя спину, и вновь сгорбленно наклонялась с жадным хищным неистовством, и, задыхаясь, принималась скулить, всхлипывать, как обиженный ребёнок, и – что-то взрывалось в ней – падала обессиленная, обжигала расплавленной расплющенной грудью; горящая плоть, только что упругая, напряжённая, бесформенно растекалась.

С закрытыми глазами, словно во сне, соскальзывала, благодарно погладив руку, мокрый живот.

И он, утонувший в подушке, уносился в душную ночь. Что там, – успевал подумать, – что там за бархатным, как в планетарии, сводом, за звёздами? Ночной миг истомы оставлял какие-то клочки чувств; лёгкость, обновляющая сладость с осадком горечи… она дышала спокойно, безмятежно, блаженный сон её был искуплен глубоким, всхлипывавшим и скулившим страданием.

Светало.

У основания молочно-белых куполков проявлялась сеть голубоватых жилок… как реки, сфотографированные из космоса? Нет, скорее…

Неужели только что истязал этот живой мрамор?

А Нелли, легко спрыгнув с постели, бодро потягивалась, заряжалась танцевальными па… Соснин слышал, как в ванной глухо ударяла струя.

В будни Нелли торопливо, хотя тщательно, одевалась, расчёсывала непокорные волосы, громко плевала в узкую картонную коробочку, где чернел брусочек туши с продолговатой впадинкой, затем, пошуровав крохотной щёточкой, намазывала ресницы, и пудрилась, помахивала пуховкой; в воздухе повисало сладковатое облачко. Стоило ли усердствовать, когда за окном косил дождь? Щёки избороздят промоины… А по воскресеньям Соснину дарились длительные спектакли. В ночной рубашке, достававшей до икр, розовых, как у пластмассовой дамочки-неглиже, которая всю зиму пропижонила в льдистой витрине «Смерти мужьям», усаживалась перед трюмо, если было прохладно, накидывала на плечи чёрную шёлковую шаль с кистями, завещанную ей бабушкой, заинтересованно посматривала в зеркало, старательно и ловко прилаживала шиньон, так как считала свою естественную причёску недостаточно пышной – ещё не покорила модниц «Бабетта», но Нелли учуяла… – головка на длинной шее утрачивала черты млекопитающего, вертелась в зеркальном каре, как головка любопытной улитки, и, конечно, опять мазалась, красилась, в центральной и боковых створках вспыхивали кошачьи глаза, сонные и внимательные одновременно; в косметических процедурах Нелли всё пристальнее изучала себя, опять и опять взбивала волосы, брала за ручку маленькое овальное зеркальце и, как если бы следовала заветам Зметного, придирчиво приставляла к затылку, улыбалась или презрительно оттягивала губу, когда зеркальце выдавало изъян, тут-то Нелли выворачивала шею, испуганно оглядывалась… и ловила, ловила собственные отражения – дробные, размноженные неожидано-выразительными, как у Пикассо, наложениями фаса на профиль в разных отблескивающих ракурсах.

Неллины движения замедлялись.

Красила лаком ногти, запах ацетона доводил до удушья.

Но и у Нелли были свои претензии.

– О чём ты думаешь, Иль, когда я с тобой? – освобождаясь от зеркального плена, поднимала глаза, – скажи, ты спишь или… и на каком свете ты, откуда и куда смотришь?

Прежде, чем ответить, вспоминал кто ещё задавал ему такой же вопрос, вспомнив, нерешительно отвечал. – Я о многом думаю сразу, многое единовременно вижу и не могу отвлечься, захватывает дивная мешанина. Примирись, если сможешь, ты вышла замуж за урода.

Повернув голову, с сомнением на него смотрела, внимание её рассеивалось.

Казалось, после танцевальных движений, после энергичных намазываний, причёсываний снова засыпала, настолько замедленным получался у неё всякий жест, когда же её звали к телефону, просовывала телефонный шнур в щёлку двери и отключалась – не отвечая, лишь кивая тройному отражению с трубкой у уха и кукольно хлопая ресницами, впадала в обморочное забытье, словно ей на сей раз ниспослан непорочный оргазм, продлевающий ночное блаженство. Но деятельная натура Нелли именно в этих паузах сонливого наслаждения переполнялась бодростью, амбициозными планами… нацеливалась на преодоления, победы и пусть в желании понадёжнее обосноваться в жизни для молодой женщины, которой выпала сиротская доля, не было ничего зазорного, Соснин не без гордости объяснял себе в очередном сеансе грёз причину развода тем, что не собирается подчинять своё будущее её мелочным интересам.