– «Савл, Савл, что ты гонишь меня?» – читала аннотацию на табличке Нелли, – голос с неба вызвал этот переполох?

– Да, голос Христа; с полчаса посвящал в хитрости композиции.

– Почему у Савла так неестественно вывернута рука? Частица метаморфозы?

Соснин, подивившись её догадливости, кивнул; спускались по мраморной лестнице, устланной тёмно-малиновым ковром, в античный отдел.

– У Савла голубая рубашка. Голубой треугольник на груди выбивается из колорита… намёк на цвет неба, тоже почти треугольного? – делилась новой догадкой Нелли.

Охотно согласился. – Возможно! Заодно намёк на итог метаморфозы, Павел ведь станет Святым Апостолом.

– Иль, – неожиданно остановилась Нелли, – а ты, ты бы мог измениться, вмиг? – шальной блеск глаз, ждущих, требовательных; не моргая, смотрела на Соснина. Что-то тёплое шевельнулось в нём, ласково обнял за плечи. Последовавшие объяснения услышали этрусские вазы.

Напомним, однако, что поспешил жениться не только назло Вике, но, прежде всего – себе, близким. Ему – стоило лишь усидчиво развивать способности – прочили профессиональные удачи, ему бы учиться, учиться и учиться, а взял да выкинул фортель в духе митрофанушкиных мечтаний.

Родители были в шоке, когда дошло, что видят не страшный сон, что внезапная невестка – реальность, да ещё реальность с тяжёлым, как сразу почувствовалось, характером, они обидчиво затаились, хотя и не упускали надо-не-надо укалывать Соснина. – Ах, оставьте, не утешайте, – с трагической миной, намеренно громко, чтобы он, проходя по коридору, услышал, жаловалась мать в трубку, – эта женщина отнимает у меня сына… да ещё её вульгарное имя…

В танце Нелли двигалась мягко, вкрадчиво – играла миленькую, чуть заспанную кошечку, что-то мяукала, грациозно изгибалась, трогательная мягкотелость, наверное, подсознательно и привлекла одержимого нелепым отмщением Соснина, не ведавшего когда, где и как выпустит коготки. Что же до плохого цвета лица, который в отличие от других изъянов, увиденных сквозь поздние фильтры, нафантазировал сразу, чтобы не очень-то идеализировать нежданно подвернувшуюся избранницу, то ведь и самый плохой цвет лица легко было нейтрализовать наложениями кремов, припудриваниями, прочими косметическими ухищрениями, уж в них-то Нелли разбиралась отлично; во всяком случае, когда Нелли перебиралась в узкую комнатёнку с высоким, под потолок, окном, по совпадению дёшево снятую Сосниным, склянки с кремами, пудреницы, пузырёчки с духами оказались весомой частью её скромного багажа.

Увы, приданого не было.

Плюхнулась весело на матрас, отдышалась, быстро повесила в шкафчик платья, расставила безделушки, пришпилила к стене два фото, взятых из сиротского детства – на одном она выходила из морской пены, что, отнюдь, не превращало её в богиню, на другом, похуже, мутном, не без усилий удавалось разглядеть гримасничавшую рядом с Нелли девочку, гадкого утёнка, почему-то в балетной пачке – двоюродная сестричка подрастала то ли в Башкирии, то ли Удмуртии.

Из комнаты на Фонарном, где Нелли ютилась с безнадёжно больной, но не желавшей умирать тёткой, воспитывавшей её с малых лет, Нелли захватила с собой лишь старинный туалетный столик на гнутых ножках с бронзовыми накладками и грубовато-простое, словно из казённого дома приезжих, трёхстворное зеркало, которое, будучи поставленным на столик, образовывало в ансамбле с ним стилистически причудливое трюмо; за составным трюмо подолгу красилась, мазалась. Была и большая, поделённая на отсеки коробка с бумажными пакетиками экспериментальных красителей – Нелли их растворяла и смешивала в эмалированном тазике, окунала, сушила тряпочки-образцы, о, вскоре она изобрела-таки узорчатую окраску, прославившую её вскорости в богемных кругах – скручивала ткани узлами, перевязывала верёвками, чтобы оставались разводы, как на абстрактных полотнах. И ещё была в багаже растрескавшаяся палехская шкатулка с мелкой галантереей – пуговичками, крючочками, молниями, все эти богатства прикупались впрок на барахолке у Обводного канала. А ко второй неделе совместной жизни Нелли притащила откуда-то насаженный на палку упитанный торс портновского манекена, безголового, со штырём вместо шеи – такой возвышался когда-то за старым ножным «Зингером», на котором строчила Инна Петровна.

Нелли швейную машину завести не успела – смело и вдохновенно кроила, опережая моду, – оригинальности фасонов, вкусу могли бы позавидовать польские журналы, новинки в «Смерти мужьям» – а шила кустарно, вручную, но как старательно! Избрав профессию инженера-химика, преуспев в покрасочных технологиях, уверилась, что достигнет высот и в моделировании одежды; искала себя по многим направлениям сразу. Соснин скоро понял, что превращался в жертву этого неудержимого поиска.

У Нелли был сильный характер, да и у Соснина – не слабый, ему и упрямства было не занимать. Однако она в любую минуту знала, чего хочет добиться, ясно видела высоты, которые наметила покорить, а он, что называется, витал в облаках.

С появлением Нелли остро ощутил тесноту.

Круглая железная печка и та имела своё место в углу, но у Соснина места не было, Нелли была повсюду.

Вкрадчивость движений, медлительность, тягучесть говора маскировали энергию, способную без всякого повода пробивать брешь в бытовом покое, мгновенно распространяться, заполнять и сдавливать беспокойством и без того сдавленное стенами и потолком пространство. Да, да, внешне всё получалось тихо, пристойно, с неизменной улыбчатостью, без коготков, укусов, грызни, тем более – мёртвой хватки. Однако… Бывает так: на небе ни облачка, хотя парит и давит, давит, и грозы ждёшь как избавления – Соснин чувствовал себя с Нелли даже не стеснённым, вытесненным.

А жизнь втроём?! Мало, что между матрасом и столиком-трюмо не разойтись, так манекен сторожил каждый шаг, будто готовился дать подножку. Шкаф одежду не вмещал, на манекен накидывались платье, жакет, рубашка, порой манекен походил на огородное пугало, но чаще превращался в обезглавленного соглядатая, двойника то Нелли, то Соснина, спросонья навязчивый силуэт принимался за привидение. Ко всему на сон грядущий Нелли, расстилая постель, подпевала Ружене Сикоре, последнюю пластику которой назойливо крутили за стенкой – это счастье на три части разделить нельзя.

Ни головокружительной любви, ни расчёта – Соснин не уставал удивляться, что рядышком белел на фоне обоев Неллин профиль, не понять было на яву ли, во сне выступали из сумрака алебастровые черты, и он по своему обыкновению сам лепил их, переиначивал, усиливая выпуклости губ, скул, добавляя чёлку, сминал вялой светотенью волевой подбородок, округло завершавший сильную челюсть, в итоге получалась не Вика, нет, скорее какие-то искажённые копии фрагментарных слепков – глаз, носов, ртов – донимавших днём в рисовальном классе, к тому же, сложившись загадочным образом в причудливый лик, в котором, пусть и с добавлениями от Вики, всё-таки угадывалась Неллина физиогномика, фрагментарные слепки эти не только теряли сходство с античными оригиналами, но и дразнили нелепыми вкраплениями натуральности – на затверделый белый лоб ниспадала паклевидная прядь, вздрагивали ресницы, под мочкой твёрдого, как у изваяния, уха поблескивала светлячком крохотная, с гомеопатическую пилюльку, серёжка из фальшивого жемчуга.