Да, оставалась последняя надежда.

Вот только со временем у Нешердяева было туго.

Он улетал в Париж с Эренбургом давать отпор поджигателям войны, затем вместе со знаменитыми писателями, артистами надо было отплывать из Гавра первым рейсом вокруг Европы. Когда Соснин с Шанским поймали Виталия Валентиновича на кафедре, Зиночка снаряжала его, уже надевавшего элегантное ворсистое пальто, в дальнюю ответственную дорогу – торопливо нарезала ватман для набросков… Нешердяев выслушал и со вздохом развёл руками – мол, одна нога здесь, другая там, но после возвращения, непременно…

Нешердяев улетел, материалы дознаний отправили куда-то наверх; о «плакатном деле», казалось, позабыли, приказ об отчислении, который вроде бы дожидался на ректорском столе окончательной отмашки с верхних этажей Большого Дома и Смольного, так и не был пока подписан.

Пронесло?

Спустили на тормозах?

«Дело» само собой рассосалось?

Тут-то в рисовальный класс и заглянул Сухинов, именно заглянул, а не вбежал с болтавшимся в руке чайником.

Чуть отстав, понуро, как конвоируемые, хотя конвоир шагал впереди, брели за длинноногим Сухиновым по мрачному, с поворотами, коридору к той самой комнатке, где раньше с ними проводились дознания, Сухинов по привычке шмыгал носом, поддёргивал штаны, оголяя худые белые щиколотки; на поясе позвякивала связка ключей от железной двери и сейфов.

– Кандальный звон, – шепнул Шанский.

– На ком Валерка женится? – дёрнул его за рукав Соснин.

– На Алине! Помнишь? Когда-то Ля-Ля отбирал её на роль Коломбины.

– Наш Арлекин обретёт-таки свою…

– Да, в домашнем балаганчике!

За спиною ритмично нарастал топот; пропустили, отступив к стене, отделение курсантов, Влади Филозов хотел выбежать по обыкновению из строя, попаясничать, перекинуться с вольняшками парой слов, но увидел Сухинова… заинтригованный, запрокинул на ходу голову, закатил глаза.

В комнатке, тщательно прикрыв дверь и усевшись, помолчав для солидности, Сухинов оповестил: их, опозоривших институт, вечером, к семи часам, ждут в райкоме; и встал, на манер правительственных наград вручил одноразовые бумажные пропуска.

По парадному залу-кабинету первого секретаря нервно прохаживались взад-вперёд какие-то незнакомые люди, а также ректор Васников – сутулый заика с испуганными глазками на плоском желтоватом лице. Хм, факультетского парторга Гуркина, тяжело переживавшего свои упущения, даже не пригласили.

Зато Сычин, довольный, гордо выпятивший грудь, держался особняком, эффектно выделяясь победной неподвижностью на фоне приспущенной белой гардины.

Было размаривающе-жарко натоплено, навощённый паркет сиял.

За воланами гардин из белого шёлка сгущалась тьма, но в кабинете горело лишь маленькое, в виде плодоносной золочёной веточки, бра, да лампа под круглым бледно-салатовым стеклом на рабочем, с чернильницами и телефонами, столе секретаря. На отступавший в полутьму длинный зелёносуконный, как в казино или бильярдной, стол для совещаний вывалили вещественные доказательства – мятые после въедливых и долгих дознаний, с неряшливо загнутыми углами, «плакаты», казались вызывающе неуместными в этом ухоженном, стерильном кабинете, где вершились судьбы.

Страшные доказательства и при желании объективно разобраться не рассмотреть, хотя бы придвинули к кругу лампы, – удивлялся властным причудам Соснин, – почему не зажжена люстра?

Прерывая недоумения Соснина, в высокую и белую, с закрашенными вензелями на припухлых филёнках дверь вплыл мужичок среднего роста в коричневом костюме; бра высветило ветчинно-розовый лик под седоватой, слегка волнистой, уложенной волосок к волоску причёской.

Приглашённые вмиг смолкли, застыли там, где настигло их явление свыше; гость, плывший уже в общем сумраке, всем, включая изобличённых плакатных подрывников, машинально подавал руку.

Опахнул туалетной свежестью, вяло коснулся ладони; прикосновение Абсолюта было прохладным, бесчувственным.

А Сычин, окрылённый прохладным рукопожатием, раздувшись, попытался выдвинуться и доложить, но верховного гостя потуги настырного марксиста не тронули, повернулся к райкомовскому секретарю, приподняв чуть-чуть бровь.

– Вот, Фрол Романович, что натворили, – виноватым фальцетом пожаловался рослый плечистый, с чубом и боевым орденом, партхозяин района. Долгожданный высший судия с опасливой плавностью слегка приблизился к замусоренному ворохом недостойных изображений столу, с полминуты послушал, смотреть не стал… Соснина поразила брезгливая медлительность, скупая округлость жестов.