– Ну, сейчас-то сам бог пользоваться велел, – щедро заулыбался дядя. Самое время спросить про зодчего, который себе перерезал горло, – подумал Соснин, но…

– Не до черчения ему, кто, кто рано так женится?

– Случается всякое, – примирительно сказал Илья Маркович, повернулся к Соснину, – где твоя жена, от нас прячешь?

Жена-сатана, муж объелся груш.

– У неё практика на химкомбинате, под Горьким, – ответила, поджав губы, мать, и Соснин почувствовал, что отсутствие Нелли мать с отцом более чем устраивало, подчёркивало, что здесь – свои, а она чужая.

Беседа за столом велась в жанре семейной хроники – кто, когда, где родился, умер, зиявшие в хронике пустоты, объяснимые, как историческими передрягами, так и трениями внутри семьи, мать заполняла вздохами и, словно обращаясь к праотцам рода, вопрошала – в кого Илюша такой чёрствый, эгоистичный? При этом мать тщательно выбирала соус, под каким следовало подать дяде очередную главу хроники, успевала громко пересказывать её с сокращениями для глухой, как пень, тётки Фиры, которую извлекли из её замкнутого сонливого быта исключительно для полноты семейного круга.

Когда разрезался присыпанный раскрошенным шоколадом торт, и без того тягостная атмосфера сгустилась невыносимо.

Ловко орудуя ножом и специальной лопаточкой из мельхиора, мать сожалела о плохом питании в тех холодных удалённых краях, где несправедливо томился дядя, о муках отлучения от любимого дела, муках, которые ему, такому талантливому, выпали по злой воле, но кто тогда мог знать, что нас ждёт, – всплеснула она руками, – кто мог знать?

Дядя усмехнулся – когда-то, до первой мировой, у него был друг, даже не друг, так, приятель, спутник в итальянской поездке, и тот видел тогда всё, что будет, видел истоки злой воли, аресты и лагеря… Дядя признал, что сам, непростительно наивный, не верил в мрачные пророчества спутника.

Но тут Яша сослался на покойного дядю Гришу, до Великой Отечественной, на которой его убили, этой злой воле формально, пусть и всего-то в отделе снабжения НКВД, служившего; Яша, словно поборник эталонной точности, объективности, заметил, что несправедливости были, конечно же, вопиющими, но Гриша уверял, что на питание врагов народа средства выделялись немалые, ну а Миша, Яшин партнёр по хохмам, пытаясь покинуть-таки мрачное годы, уж вовсе невпопад выпалил: слыхали, Илья Маркович? – в «Ласточкином гнезде» открыли ресторан с чешским пивом для интуристов.

Чтобы отвлечь от неприятных тем, развлечь, мать протиснулась к телевизору – в нервных серо-чёрных мельканиях, под бодрое советское попурри, нисходил по стеклянным ступеням сладкий юный бог в белом костюме. – Как удачно, Эмиль!

– Риточка, кто сей небожитель? – натянуто полюбопытствовал дядя.

– Эмиль такой музыкальный! Затмевает уже Аркашу.

– Какого ещё Аркашу?

– Погодина! Ему Цфасман аккомпанировал, был чудесный ансамбль.

Эмиль запел про утомлённое солнце, а Соснин глянул на отрешённое дядино лицо; да, между ними, слепым карающим мечом не задетыми – отца лишь больно оцарапало «врачебное дело» – и Ильёй Марковичем, пусть тоже чудом не погибшим, но нахлебавшимся сполна под занесённым мечом баланды, пролегла неодолимая пропасть – разные опыты, судьбы.

Надо полагать, это же, только куда отчётливее, ощущал дядя.

Он, если и не тешился надеждой на духовную близость, наверное, представлял себе эту встречу хотя бы тёплой.

А что бывает горше несовпадения наших представлений с реальностью?

Тот первый и пышно обставленный совместный обед оказался последним. Соснин и не помнил, почему так получилось, что больше на Большой Московской они с дядею не встречались, по горло было своих забот: неурядицы с Нелли, уничтожение безвестным вандалом зеркального театра… лишь слышал краем уха, что дядя долго добивался прописки, жил у кого-то, где-то на птичьих правах, Соснины-то приютить его не могли, самим тесно. – Ай-я-яй, столько горя вынести и опять мыкаться на старости лет, – качала головой мать и поджимала губы, – позор, позаботиться о лагернике-старике некому, кроме двух балетных подружек молодости, – с презрительным нажимом повторяла «балетных подружек». Но всё кое-как уладилось, дяде дали освобождённую кем-то комнатёнку, конечно, в коммуналке, зато в центре, с видом на какую-то колоннаду, нашлись и кроме «балетных подружек» какие-то старинные дядины друзья, помогли обставить комнатёнку мебельной рухлядью – завезли диван, шкафчик, книжные полки, кто-то, выяснилось, сберёг даже от блокадной растопки старинное дядино бюро-конторку красного дерева со специальным отсеком для чертежей, когда-то, по случаю окончания Института Гражданских Инженеров, подаренное ему отцом. Дядя, похоже, воспрянул – на удивление беззатным уезжал в Москву выправить какую-то бюрократическую бумажку, с кем-то увидеться, вернувшись, хотел начать жизнь заново, но от воздуха ли свободы, хлопот с документами перед реабилитацией слёг; поговаривали, что дядя почувствовал себя плохо в Москве, якобы разволновался от встречи со старым кавказским другом, да ещё, слышал краем уха Соснин, подкосила, догнав в Москве, весть о внезапной смерти Вертинского, с которым он с давних-давних пор… а уж по возвращении в Ленинград стенокардия накатывала приступ за приступом. – Это наследственность, у Марка Львовича было больное сердце, – вздыхала мать. Соснин, конечно, собирался заскочить к дяде, проведать, где там! – переживал скандальный успех зеркального театра, славу, её продолжали раздувать россказни об изрезанных бритвой подрамниках… и – зачёты, экзамены, у Нелли после производственной практики обострилась астма, – не успел; забыл даже в суете, что хотел распросить о зодчем, перерезавшем себе горло… что же до дяди, то он скончался, похоже, ничуть не задетый тем, что племянник не нашёл времени посидеть у его постели.

Такова жизнь, человек умирает водиночку, – утешился было Соснин случайно услышанной от Шанского безжалостной философской мудростью.

Но уже на похоронах Соснин почувствовал, что и проводы дяди в Москву, прощание с ним, таким беззаботным, на перроне Московского вокзала уже воспринималось после его смерти иначе… что он напоследок хотел сказать провожавшим, когда стоял за уплывавшим освещённым окном вагона? Что так теребило теперь, саднило? И похороны оставили какой-то едкий осадок. Невмоготу! Словно в чём-то виноват и вину никогда уже не искупит, и связан теперь с чем-то щемяще-важным, к чему и подступаться-то боязно, да и бесполезно – ощущал, почти что знал, что душевная смута заведомо сильней разума, ибо не хватало каких-то фактов, каких-то звеньев, без них беспомощной была логика. Открывал готовальню и – … отгонял противные мысли, не хотел вспоминать те дни… но вспоминал со всеми их навязчивыми неожиданностями; когда выносили гроб, наткнулся на Зметного – его, ветхого и невесомого, убитого горем, подхватили под мышки, старика не держали ноги. Глазки загорелись, как тогда, у подрамников – узнал Соснина… но на кладбище Зметного не привезли… Соснин увидел там «балетных подружек»; правда, лица их скрывали вуали…