– Можно повернуть, в романах и в антимире.

– Не люблю фантастику. Почему на самом деле нельзя? Да, я тупая, скажите…

– Понимаешь, если на Южном полюсе, в Антарктиде, вращать волчок по часовой стрелке, то… – заливал с умной миной Шанский.

– Толька, не издевайся! Серьёзно…

– Чтобы серьёзно прочувствовать обратный ход времени в антимире, ход от следствий к причинам, загляни в зеркало, – посоветовал Соснин.

– В какое ещё зеркало?

– В обыкновенное, в то хотя бы, что в твоей сумочке.

– Ил, и ты туда же?

– Нет, не я, – сверхсерьёзная наука догадалась: мир с противоположным течением времени равносилен нашему миру, отражённому в зеркале.

– Ну тебя, – отмахнулась Таточка.

– Да ответьте, неужели всё зыбко так?

– Всё! Зыбко! Так! – беспощадный Шанский взялся пересказывать фабулу «Головокружения», на просмотр которого его провёл через кладовку буфета, имевшую благодаря загрузочному окну связь с чёрной лестницей Дома Кино, знакомый киношник, кстати, будущий Нелькин муж – Толька посмотрел на Соснина, Милка с Таточкой весело переглянулись, Соснин вспомнил, что и он с Гариком Элинсоном честь имели через то же загрузочное окно пролезать на «Красную пустыню». – Так вот, – вернулся к тревогам «Головокружения», сделав страшные глаза, Шанский, – две девушки в одном лице, маг и манипулятор, захвативший… старый маяк у моста «Золотые ворота»… игра фобий…

И не заметили, заслушавшись, как подошёл Бухтин. Милка с Таточкой бросились Валерке на шею.

– Знаете? – Кушнера напечатали.

– Знаем, знаем…

Когда ещё видел… Валерка, рассматривая знакомые кадры из «Сладкой жизни», заметил, что итальянское кино, наверное, не состарится.

– А французское?

– Французское кино и Новая волна не поднимет, хотя возвышенно, на последнем дыхании гонится за сиюминутным – красотка, алое спортивное авто, пиф-паф в финале…

– Что худого? Эстетизация сердечных движений, зыбких ритмов, щемящая, невыносимая лёгкость, встроенная в железную, от века заведённую безнадёжность… а помнишь дым в машине, когда курит Ингрид Тулин? Помнишь её лицо и тот плывучий дым? И летящие занавеси, – Шанский втравливал Валерку в очередной смертельный спор ни о чём. Валерка распалялся. – Не подменяй предмет, то не французское кино, скандинавское; Таточка не сводила с Валерки глаз.

– Ты «Лицо» видел?

– Видел!

– Тем более! Не сравнивай с Бергманом, его навязчивые женские дуэты, его персоны сжираются внутренними драмами и страстями; метафизика вкупе с тихим скандинавским безумием, а… а легковесным французам метафизика недоступна, их потянуло к человеку с улицы, возмечтавшему выбиться из нищеты и скуки, получился какой-то криминально-выморочный, но не лишённый галльского изящества неореализм, недаром Ален Делон затмил Массимо Джиротти.

– Помните Сильвану Пампанини?

– Её время прошло, – отрезал Валерка.

– А мне Делон нравится, – тряхнула огненною головой Милка.

– И мне, и мне! – опомнившись, смешно заморгала Таточка.

– С сердцем не поспоришь, – сдался Валерка.

Слава богам! Соснину из-за дурацкого спора – с тем же успехом Валерка мог защищать, а Шанский ругать Новую волну – никак не удавалось вчитаться в открытое письмо Битова; копия была тусклой, с едва различимыми буковками.

– Сколько Нелли берёт за окраску кофточки?

– Сколько? Это ещё по-божески!

– Видела её киношника?

– Какая красота! – шумно вздохнула Милка; болтая, наслаждалась бугристо-белыми чудесами фонтана Треви.

– И как создали такое? Как? – восхитилась вслед за Милкой и Таточка, повернулась с немым укором, мол, теперь-то, нынешние зодчие…

Шанский тоже посмотрел на Соснина, что-то вспомнил…

– Прости, небесное созданье, нарушу твой покой, – Шанский через Милкино плечо потянулся к журналу…

Прыть, лёгкость, налёт мушкетёрского пижонства.

Впрочем, его шпагою был язык; Шанский и лозунг момента провозгласил – все на дефлорацию! – и амплуа себе выбрал: антигерой-любовник, и уточнил направление порочного поиска, опустив глаза. – У меня слабость к простодушным, но по-своему возвышенным особям, которые петь могли бы в церковном хоре.

Знакомясь, представлялся: искусство-ед.

– Одним искусством питаетесь? – могла неосторожно хихикнуть жертва.

– Нет, отнюдь не одним искусством, на гарнир я предпочитаю нежно любящее женское сердце, я по совместительству сердце-ед. Как вас зовут? Таня? Какое чудесное литературное имя!

Щёки жертвы трогал румянец, Шанский учинял экспресс-экзамен на сообразительность. – Догадайтесь, Танюша, чему я обязан всем хорошим в себе? – картавил сильней обычного, дабы закрепить впечатление от собственной интеллигентности и добавлял с приторной улыбкой – для ускорения темпа ухаживаний не боялся пошловато пересластить. – Мне стан твой понравился тонкий, будь моей невестой… и не понять было юмор ли у него такой, или… Танюша, сбитая с толку, таяла, Шанский и елеем не стеснялся плеснуть. – Мне сентябрь – или, октябрь, ноябрь… – кажется маем.