Тихо подгребла перезрелая долгоносая девушка в длинном тёмном платье, она, смущённо опустив глаза, держала в вытянутой руке маленький жостовский подносик с самодельными брошами из пенопласта, которые на продажу вырезал Боря, – броши кляксовидные, рельефные, раскрашенные гуашью; красивые.

Покупателей не нашлось, хотя разглядывали внимательно; Понизовский, сопровождаемый девушкой, громко, обиженно стуча опорными палками, направился к выходу.

Рубин передал Соснину листок с едва различимой машинописью… А-а, открытое письмо Битова.

– Кофточка прелесть, – Милка тронула кончик таточкиного воротничка, – и расцветка оригинальная.

– Неллино творчество, – повела плечиками Тата, посмотрела на Соснина.

– Как она?

– Преуспевает, белка в колесе – заказов невпроворот.

– Опять замужем?

– За каким-то полиглотом, вроде из «Интуриста», я его не знаю.

– Он который по счёту? Был ещё поэт-песенник.

– Мало ли кто был, – улыбнулся Соснин.

– И будет, – засмеялась Милка, – слышала, полиглот отправляется в отставку, будущий муж – киношник, лауреат.

– Муж объелся груш, – поставил пустую чашку Соснин.

– Кофе дрянь, – потешно собрав складочки на переносице, поморщилась Милка, – наверное, и здесь из опивок варят… Илюшка, помнишь кофевара в Гагринском парке, на нас, лопухах, состояние сделал?

Шанский принёс по полстакана жёлтой жидкости. – Это не то, что вы подумали, – предупредил, – это «Цоликаури».

– Надеялась на коньяк, – призналась Таточка, выпуская дым.

– Я же знаю, что дагестанский не пьёшь, – парировал обвинение в скупости Шанский, – ты волнующе-красиво дымишь, как Ингрид Тулин.

– Ингрид Тулин? – оторвалась от созерцания Марчелло Мастроянни и белокурой скандинавки в пышном фонтане Милка.

Трамвай тронулся за грязным стеклом.

В «Титане» закончился сеанс, на тротуар и мостовую повалила толпа; косил мелкий дождь.

– Помните, едет в машине с профессором Боргом и курит, – сказал Соснин, – дым вьётся, клубится, рвётся, кабина, лица купаются в дыму, который их разъедает, камера снимает тающий клочковатый дым, помните пластику и мимику Ингрид Тулин, её рот, её чувственные губы, проступающие сквозь дым?

– Потрясающая метафора, – кивнул Шанский.

– Чего метафора?

– Всего, из чего соткан душевный мир, всего, что затворено на мечтах, позывах – всё смутно, зыбко; вот и дым, и летящие занавески, колыхания травы, – Шанский припомнил и другую, антониониевскую метафору, поцелуй влюблённых через стекло форточки, – это, как и дым, метафора эфемерности жизни.

– И не подумала, когда смотрела.

– Не горюй, ты прекрасна и без извилин, – изысканно схамил Шанский.

– Не хочу эфемерности, не хочу! – закапризничала Милка, – что, скажешь, и моя жизнь превратится в дым?

– Надеюсь, не скоро, – поднял стакан с кислятиной Шанский.

– А у меня чувственные губы? – кокетливо окуталась дымом Таточка.

– Рассеется дым, посмотрим.

– У Моники Витти тоже чувственные губы… возможен ли чувственный поцелуй через стекло?

– Попробуй! По крайней мере, затуманишь стекло дыханием.

– Правда, неужели всё зыбко так? – отпила Милка, скорчила скорбную гримаску и непокорно мотнула огненно-рыжею головой, – вот мы сидим, болтаем, зачем?

– Затем, чтобы потом вспоминать, вслушиваться в случайно брошенные слова, как в далёкую музыку.

– Что вспоминать-то? Во что вслушиваться – в устаревшие споры-разговоры? Ничего не происходит, ничего.

– Как ничего? Сейчас, здесь проходит и происходит время!

И до конца дней своих будем вспоминать этот окунувшийся в вечность миг? – с сомнением подумал Соснин, – вот угораздило! Миг с жалким вином и дымом, текущими препирательствами чудесно очистится от всего наносного, превратится в миг счастья? Если бы не дым, Соснин заметил бы Сашку Товбина, остолбеневшего у входной двери; на нём лица не было. Что так поразило его, увидевшего вдруг законсервированную в голубом дыму честную компанию? Словно вернулся в прошлое… А есть ли, – усомнился Соснин, – волшебный аппарат-препарат, который способен череду счастливых мгновений запечатлеть?

– Время? Проходит и происходит? – Милка недоверчиво поджимала губы.

– Вот уж дым… – красиво курила Таточка.

– А чего ждать от будущего?

– Смерти!

– Ну тебя… какое оно, будущее, если заглянуть?

– Будущее, как обморок, как сон, сладкий и кошмарный. Как ещё вообразить загробную жизнь?

– С ума сойти… лучше не заглядывать.

– Не зря Гоголь боялся быть погребённым заживо.

– Кто бы объяснил, что такое время! И почему время не повернуть назад?